Хотя подобное описание экспертизы может показаться скептическим, замечательным античным прецедентом могут считаться стоики: если скептики ставили под вопрос нашу способность достаточно точного определения понятий, призванных служить надежным основанием знания, стоики предполагали, что наши понятия отлично работают в парадигмальных случаях, для которых они и были предназначены, но теряют определенность за их границами [Fuller, 2005a]. Исходный пример, позволявший различить эти две позиции, увековечен в учебниках по логике в качестве «парадокса кучи», или, как говорили греки, «сорита». По сути, это идея о том, что одна песчинка еще не составляет кучи, но, если добавлять песчинки одна за другой, в какой-то момент следующая песчинка образует кучу. Таким образом, скептики делали вывод, что «куча», а по аналогии и все понятия являются безнадежно неопределенными. Стоики же, со своей стороны, утверждали, что этот парадокс доказывает лишь то, что понятия нельзя применять где угодно и как угодно.
Успешные эксперты обычно отличаются стоическим пониманием концептуальных границ, в которых они должны работать. Как и Сократ, они знают, что они не знают. Однако в основном работа Тетлока нацелена на то, чтобы вытолкнуть экспертов за пределы их эпистемической зоны комфорта, принудив их к отказу от самодисциплины. Хотя Тетлок считает, что сам он исследует границы экспертных знаний, вероятно, можно сказать, что он разрушает экспертизу или, по крайней мере, нарушает одно из основных ее условий, предполагая, что эксперт, являющийся специалистом в какой-то конкретной области, должен демонстрировать одинаковую компетенцию в суждении о всех предметах, логически и контрфактически связанных с этой областью, а не просто о том ряде предметов, суждений о которых обычно ждут от эксперта.
Более всего намерения Тетлока ясны тогда, когда он просит экспертов расписать возможные сценарии будущего, определив точнее откалиброванные результаты, но лишь для того, чтобы выяснить (и это неудивительно), что эксперты приписывают этим конкретным возможностям большую вероятность, чем логически допускалось их исходными суждениями о результатах, определенных с большей степенью генерализации [Tetlock, 2005, p. 189–218]. Один эксперимент такого рода отражает понимание Тетлоком суждения как прикладной науки, то есть как перевода знания потенциально универсального масштаба в конкретные кейсы. Соответственно, как допускает Тетлок, ежи лучше лис подготовлены к тому, что он называет критическими контрфактическими сценариями, в которых небольшие нарушения реальных условий могли бы привести к совершенно иным результатам. Ежи обычно цепляются за свои исходные схемы предсказаний и отмахиваются от контрфактических предположений как «исключений, только подтверждающих правило», или же от плодов слишком бурного воображения и маловероятных факторов, тогда как лисы легко допускают намного больше реалистически возможных результатов, чем вроде бы дозволяется их собственными теориями [Tetlock, 2005, p. 212–213]. Так, один теоретик международных отношений «реалистического» направления (то есть сторонник теории баланса сил), будучи ежом, заявил: «Я изменю свое мнение, если найдутся реальные, а не воображаемые факты. Покажите мне реальный случай неудавшегося баланса» [Ibid., p. 212].
Различие, похоже, состоит в том, что ежи крепко привязаны к парадигмальным случаям своих экспертных знаний, тогда как лисы всегда играют с граничными случаями, а потому у них лучше способность схватывать нюансы реальных ситуаций, но в то же время они чаще теряют ориентацию при размывании или стирании границы между реальным и возможным мирами, как, например, в ситуации, когда экспериментатор просит их рассмотреть критические контрфактические сценарии. В определенном смысле лисы рассматривают дополнительное усилие воображения, необходимое для спецификации возможных исходов, в том смысле, словно бы оно составляло дополнительное доказательство вероятности таких исходов.
