— Москва!
Кто бежал, кто пытался сопротивляться — неумело, неорганизованно, глупо, — конец был один…
— Москва!
Они все шли и шли, воины великого князя Ивана, наваливались с разных сторон, действуя не так числом, как уменьем. Не то — новгородцы, хоть и больше их было. Одно слово, ополченцы — не воины. В их нестройные ряды быстро вклинивались московиты, рубили направо и налево. Они не ведали жалости — новгородская кровь обильно окропила берег Шелони, и воды реки окрасились алым. Кровь была везде — падала тяжелыми каплями с сабель и копий, ручьями текла по земле, скапливаясь в бурых, дурно пахнущих лужах. Стоны раненых и предсмертные крики, смешиваясь, стелились над полем боя отвратительным гулом. Гул этот, все эти вопли, крики, стенания, являлись лишь фоном для жуткого клича — «Москва!».
— Москва!
С этим криком один из московских всадников с маху отрубил голову какому-то подмастерью и, насадив ее на копье, поднял к небу!
— Москва!
Кровь стекала с отрубленной головы на руку, на грудь, на лицо, на бороду московита, с дьявольской улыбкой тот слизывал с губ соленые капли.
— Москва!
Московская рать терзала разношерстное новгородское войско, как маленький охотничий беркут — лебедя, как орел — барана, как мангуст длинную жирную кобру, у которой к тому же и яду почти не осталось.
— Москва!
Солнце, несмотря на полдень, было изжелта-красным, словно и оно жадно впитывало в себя людскую кровь. Пробегающие по небу облака иногда закрывали ненадолго светило, и тогда оно принимало вид румяной застыдившейся девицы. Облака уходили — и воспрянувшее солнце вновь посылало сражающимся свои кровавые жаркие стрелы.
Сшибались во встречной схватке кони и люди, звенело железо, трещали кости, кричали под копытами коней умирающие. Бились… Русские против русских… Пощады не знали… Над ранеными глумились… Пленным новгородцам отрезали носы и уши…
— Москва!
Быстрее всех опомнилась кованая боярская рать. Быстро одоспешились, выехали…
Московские озадачились, увидев медленно приближающиеся к ним железные неповоротливые фигуры в шлемах с опущенными забралами в виде устрашающих зубастых рож. Кто-то перекрестился… Кто-то поджег зелье в ручнице…
Ба-бах!!!
Просвистели в воздухе пули.
Отскочили от лат новгородских, словно горох!
— Господи…
Всадник в черненых латах поднял забрало.
— С боку их, — сказал, усмехаясь. — Быстро наскочить — неповоротливы больно.
Опустив забрало, вскинул копье.
Первым же ударом выбил из седла Киприяна Арбузьева. Тут уж и налетели с боку… Били, стреляли рать кованую — а больше — по лошадям. Упавших в полон брали…
Повели и Киприяна Арбузьева да старого боярина Епифана Власьевича — вот уж кто ошарашенно глазами хлопал — с эдакой-то тяжестью на землю из седла хлопнуться — не всякий и выживет, да уж не привыкать Епифану… Схватили и посадников — Дмитрия Борецкого и Казимира Василия — подвели к князю Даниле. Гордо смотрели посадники, без страха — плен так плен. Так уж суждено, видно. Владычный полк ни одного движенья не сделал — так в сторонке и простоял все время.
Пока рубили…
Пока стреляли…
Пока в полон брали…
Пока берег Шелонский низкий новгородской кровью красился…
— Москва!
Олег Иваныч в с правого фланга бился. Вместе с родными славенскими. Никакого страха не чувствовал — правильно говорят, что на миру и смерть красна. Тем более за родную-то землю! Рядом, плечом к плечу, оглоеды бились — эва, махали дубинами. Пара москвичей точно на другой берег улетела от ударов таких! Дедку Евфимию правую руку арбалетной стрелой прострелили, ничего — левой владел старик не хуже. Рубил врагов по мере сил. Пафнутий, старый слуга скособоченный. Не впервой сталкивался он с московитами — лет пятнадцать назад изрядно приходилось рубиться, еще до Ялжебицкого мира. Там и скрючило его от удара вражеского. Однако — выжил. Там — выжил. А здесь… Неудачно как-то обернулся Пафнутий… Мелькнуло что-то… Тяжелая стрела московская старику прямо в глаз вонзилась. По упавшему телу пара всадников пронеслась — не заметили, а самому-то Пафнутию уже все равно было.
Акинфий, сторож усадебный, нелюдимый… Никогда б не подумал Олег Иваныч, что тот столько ругани непотребной знает! Прямо — виртуоз. Специалист в языкознании… как товарищ Сталин! Упал и Акинфий, копьем московитским пронзенный. Вскричал только: «Ах, вашу!», да так и упал, не продолжив…
