Внимательно смотрел на то Олексаха, в кустах заросших у обоза таившийся. Дивился на чернеца — чудны дела твои, Господи! Рука левая у Олексахи поранена — тряпицей грязной замотана, болит рука-то, как бы огневица не приключилась! Да еще хорошо бы к реке ближе пробраться… Вот, кажется, момент удачный — отвернулись людишки московские, разом все, по команде словно…
Наметился было Олексаха, в кустах приподнялся… И тут же обратно нырнул — вовремя! Воеводы московские к обозу ехали — князь Данила, Стрига-Оболенский, Федор Хромой. С ними свита да люди служилые. Остановились у обоза, спрашивали, что да как найдено. Оружье да припасов всяких кучи осмотрели одобрительно. Тут и монах — к повозке богатой кинулся, отвернул рогожку. Пошарил — вытащил свиток пергаментный… Князю подал.
Развернул свиток князь Даниил, вчитался. Нахмурился страшно.
— Писание сие, — сказал, — зело важное. Договор то с Казимиром Литовским супротив государя Ивана Васильевича, супротив веры православной святой, супротив всей земли Русской! Велите к государю везти немедля!
Отъехали воеводы важные. Олексаха, выждав, к реке сбежал да с разбегу в воду кинулся, вброд. Хорошо, обмелела река-то, повысохла, иначе как плыл бы с рукой пораненной? Выбрался на берег, поднялся на кручу, да через поле — к лесу. Там и упасся.
Олег Иваныч очнулся средь других пленных. Не особенно знатных — щитников всяких, да купчишек мелких, да кожемяк. Шея болела — чуть голова не отваливалась. Сунулся растереть — да руки за спиной связаны. Осмотрелся — два окровавленных трупа рядом, под кусточком валялись. Раны характерные — рваные, широкие, носы да губы отрезаны — не от битвы раны те — от пыток! Нехорошее предчувствие охватило Олега Иваныча, как увидал: московиты к дереву толстому пленника привязали, из толпы выхватив. Ну, толпа-то — человек с пол-сорока не будет. И московитов — десяток, с руками окровавленными. Костер жгли, дичь жарили. Один на костре саблю калил. С ними корчага — винищем твореным на версту разит. К корчаге той почасту московиты прикладывались, рыгали да ругались похабно…
Трое возле пленника стояли, лыбились. Молод пленник был, бледен. Кто-то для острастки в живот пнул парня. Кто таков — спрашивал.
— Нифонтий я… подмастерье… — жалобно ответил пленник. — Я и не хотел супротив вас идти-то, силком заставили — а нет, так в Волхов с моста метнули бы.
Олег Иваныч вздрогнул. Нифонтий… Подмастерье вощаника Петра, недавно казненного в Новгороде по наветам Ставра. Был еще и другой… Соперник Гришани на любовном фронте. Сувор, кажется.
От костра приблизился московит с раскаленной саблей. Протянул осторожненько:
— На, дядько!
Другой, что с пленником рядом стоял, сабельку взял аккуратненько:
— Глаз, он шипит-от…
Рраз!
Одно движение всего и сделал.
Страшно закричал Нифонтий…
Левый глаз его кровавым комком полетел на землю, вырванный из глазницы каленой московитской саблей.
— Ловко, дядько Матоня!
Матоня!
Так он выжил тогда, пес!
Олег Иваныч поежился.
— А вот сейчас… смотрите…
Правый глаз несчастного Нифонтия Матоня вырезал медленно, аккуратно, не обращая внимания на страшные крики.
Кто-то из московитов блевал за кустами.
Расправившись с подмастерьем, Матоня вразвалку направился к застывшим в ужасе пленникам. С сабли его падали на траву темно-красные тягучие капли.
Матоня остановился напротив пленников, нехорошо усмехнулся, всматриваясь в глаза каждому по очереди. Весь вид его выражал торжество и довольство…
Дошла очередь и до Олега Иваныча.
Вздрогнул Матоня… Узнал, сволочь!
И такая дикая радость озарила корявую морду садиста, что Олег Иваныч понял — легкой смерти ему не будет!
Неожиданно бросился вперед, ударил башкой Матоню, прыгнул в кусты.
Далеко не убежал — блевавший в кустах московит сшиб его единым ударом. Попинали ногами — запинали бы до смерти, да вмешался Матоня — потащили к дереву.
А ведь — хорошо попинали! Ребер не поломали, а узлы-то на веревке ослабли! Ну-ка… А вот, так и есть…
Осторожненько, чтоб не увидели, высвободил Олег Иваныч правую руку, пальцами затекшими пошевелил, заругался, отвлекая:
— Сволочи! Козлы! Твари!
