– Днем отец работает на заводе Цейсса, так что я могу приходить и уходить, когда захочу.
Альберт снял один ботинок и взялся за второй. Потом поднялся, прошел в кухню и принялся искать, чем растопить плиту. Ни в корзине, ни в лотке ничего не нашлось. Он осмотрелся и остановил взгляд на стоящем в углу трехногом табурете ручной работы. Подошел к нему, положил на пол и разломал на части тремя ударами ноги.
– Давно собирался сжечь.
Альберт сунул щепки в плиту и чиркнул спичкой, налил воды в большую кастрюлю и поставил ее на огонь.
– Как получилось, что вы по-прежнему живете в своем доме? По-моему, все лучшие дома заняли томми.
Фрида помолчала немного, нервно кусая ногти, а потом попыталась объяснить. Рассказала о странном решении английского полковника позволить им остаться в своем доме, хотя он запросто мог бы вышвырнуть их вон; о жене полковника, которая разговаривает сама с собой и у которой дрожат руки; об их сыне, который играет с ее кукольным домиком и повсюду таскает с собой тряпичного солдата. Она говорила и говорила, все больше распаляясь от злости, и Альберт слушал ее с неприкрытым интересом.
– И чем же занимается этот полковник?
– Он комендант Пиннеберга, а чем занимается, я не знаю. Его дома почти и не бывает. Позор. Раскатывает на такой же машине, на какой возили Гитлера, – добавила Фрида для пущей важности, но на Альберта эта информация впечатления не произвела. Он думал о чем-то другом.
– Так, значит, комендант?
Фрида кивнула. Альберт расхаживал по комнате, и она никак не могла понять, злится он или доволен.
– Хорошо. Очень хорошо.
В груди у нее потеплело. Унижение, вызванное реквизицией дома, воздалось сторицей, и теперь Фриде было что предложить Альберту. Он вернулся к плите, пальцем попробовал воду в кастрюле, разделся до трусов. Ни в движениях его, ни в телосложении не было ничего лишнего. В ее глазах Альберт выглядел совершенством. Даже со шрамом.
– Ты так и не рассказал мне о нем, – напомнила она.
Он потрогал шрам:
– Это знак сопротивления. Знак тех, кто не смирился с поражением. Посмотри.
Альберт вытянул руку. Она провела пальцем сначала по одной восьмерке, потом по другой, ощутила неровность рубца.
– Как тебе его сделали?
Альберт подошел к буфету, выдвинул ящик, достал пачку сигарет.
– Вот этим.
Он прикурил, глубоко затянулся и предложил сигарету Фриде. Она неловко зажала ее губами, вдохнула дым и тут же закашлялась. Альберт рассмеялся каким-то неожиданно ломаным, трескучим смехом – скорее как мальчишка, чем мужчина.
– Хватила лишнего! Тяни медленно. Вот так. Понемножку.
Он забрал у нее сигарету и показал, как это делается. Коротко затянулся и вернул сигарету. Фрида взяла ее, подержала, но курить не стала, а медленно, точно фокусник на сцене, подняла руку и, добившись полного его внимания, повернула сигарету горящим концом вниз, к раскрытой ладони, и начала опускать.
Альберт схватил ее за руку и забрал сигарету:
– Не порти хорошее курево.
У нее защипало в глазах. Как же так? Только что она была истинной немкой, а теперь вдруг снова глупая девчонка.
Альберт повернул ладони тыльными сторонами вверх, показал ей:
– Видишь?
Фрида смотрела, не понимая.
– Что ты видишь?
Он придвинулся ближе, чтобы она могла рассмотреть кожу, костяшки, ногти. Фрида молчала, боясь сказать что-нибудь не то. Уж лучше ничего не говорить – больше шансов угодить. Здесь, в доме, Альберт изменился: внимательный и заботливый молодой человек стал кем-то другим, более твердым и напористым. Словно наружу проглянула истинная суть.
– Видишь ногти?
Как и у нее, ногти у него были черные от грязи руин. Ногтем большого пальца он выковырнул кусочек грязи из-под ногтя среднего и показал ей: слипшиеся частицы пепла и пыли.
– Пыль нашего города. Пепел наших людей. Посмотри. Здесь. – Альберт выковырнул еще немного грязи. – Это осталось от юной немецкой девушки. Видишь? – Он растер по ладони “останки юной немецкой девушки”, поднес ладонь ко рту, слизнул и проглотил. Потом наскреб еще грязи и протянул ладонь Фриде. – Пепел невинных немецких детей, которые никогда не узнают то, что знаем мы, и никогда не увидят то, что видим мы.
