– Герр Люберт, пожалуйста. С нее достаточно. Извинения приняты.
– Ох! – Люберт в отчаянии всплеснул руками. – Моя дочь… ее переполняют гнев и злоба. Я… прошу прощения.
– Герр Люберт. Я… мы… мы все ценим и принимаем извинения Фриды, – вступил Льюис. – Ей труднее, чем кому-либо.
– Такая беда… Может быть, нам лучше уехать… пожить у моей свояченицы в Киле.
– В этом нет никакой необходимости, – твердо заявила Рэйчел. – Будьте любезны, дайте это мне. – Она протянула руку, и Люберт отдал отрубленную голову. – Я сама пришью.
Люберт поклонился:
– Благодарю вас. – Он повернулся к Льюису и, сам того не желая, щелкнул каблуками. – Полковник. Примите мои извинения. Обещаю, ничего подобного больше не повторится.
– Тебе нравятся мои волосы? Только честно.
– Да.
– И ты не думаешь, что я похожа на пуделя?
– Нет, тебе идет.
– М-м. Что это значит, Рэйчел Морган? Звучит как сомнительный комплимент. Считаешь меня избалованной коровой? Неважно. Моя парикмахерша, Рената, говорит, что это самая модная сейчас стрижка. Под Кэтрин Хепберн. У нее ужасные зубы, и она вечно распевает модные американские песенки, да еще с таким смешным произношением, но по части укладки и бигуди она просто виртуоз. Обязательно попробуй.
– Думаешь, стоит?
Сьюзен Бернэм остановилась и с картинным раздражением уставилась на Рэйчел:
– Разумеется, думаю. Посмотри на себя – прямо-таки неухоженный сад. Ты даже не стараешься показать себя с лучшей стороны. И не забывай, что у тебя есть соперницы. В этом городе женщин вдвое больше, чем мужчин. Нам нужно защитить наших мужчин от них самих. Не дать им смотреть на сторону!
Тут миссис Бернэм сексуально козырнула, и Рэйчел услышала странный звук, какое-то злобное кудахтанье, совсем не похожее на смех, из-за которого Льюис, по его собственному признанию, и влюбился в нее.
Куда искренней Рэйчел смеялась во время двадцатиминутной поездки в магазин военно-торговой службы в центре Гамбурга. Они расположились на заднем сиденье пучеглазой, похожей на жука машины миссис Бернэм, нового “фольксвагена”. Все вокруг, казалось, ездили только на машинах этой марки, и немцы даже прозвали проворный автомобильчик “колесами оккупации”. Комфорта в них было не больше, чем на церковной скамье, шума не меньше, чем от биплана, так что пассажиркам приходилось перекрикивать стрекот мотора, но все равно обе улыбались.
Поездка больше напоминала экспедицию, чем вылазку за покупками. Сьюзен Бернэм сыпала шуточками (“Чудная малютка, похожа на божью коровку, но мне нравится” – о машине; “Мы как кролики” – об интимных деталях супружеской жизни) и только что не описывала непосредственно сексуальный акт. “Не знаю, в чем дело, но здесь определенно какой-то особенный воздух. А ты разве не чувствуешь? Здесь и ощущаешь себя по-другому, как будто нам все дозволено. Свобода”. При всей вульгарности миссис Бернэм Рэйчел радовалась ее компании. Дерзкая – да, наглая – да, но и добрая, великодушная. Распутная – да, но и откровенная, искренняя. И кстати, говорила она только то, о чем другие думали. Миссис Бернэм, может, и намеревалась вскарабкаться по социальной лестнице, но, похоже, в любой момент могла эту лестницу оттолкнуть. И она никогда ничего не упускала.
– Ну а вы как? Наверстываете упущенное?
Рэйчел бросила взгляд на водителя, парня немногим старше Майкла, с такими же вихрами, как у ее покойного сына. У бедняги, наверное, уже уши пылают под шоферской фуражкой.
– Насчет Эриха не беспокойся. Он ничего не понимает. Верно, Эрих?
– Bitte, фрау Бернэм?
– Ничего.
Перегнувшись через Рэйчел, чтобы видеть себя в боковое зеркало, и придавив ее своей внушительной грудью, миссис Бернэм принялась подкрашивать губы. Эрих посмотрел в зеркало и поспешно отвел глаза; руки на руле едва заметно дрогнули.
– Так что? Как у вас?
– Доложить не о чем.
– Нет уж, Рэйчел Морган. Так не пойдет. Тетушка Сьюзен должна знать.
– Нет, правда…
– Что? Ничего?
– В общем, да, ничего. А как у вас обстоят дела с прислугой?
– Нет, нет, нет. Так легко ты от меня не отделаешься. Это нехорошо, Рэйчел. Совсем нет желания?
Никогда раньше Рэйчел о сексе не говорила, даже с доктором Мейфилдом, одержимым модными идеями о неврозах, маниях и либидо и подталкивавшим ее к откровенности. Она всегда считала, что секс, как и религия, не подлежит обсуждению ни с кем, даже с тем, с кем ты им занимаешься.
