В египетском зале тут и там лежали спящие мужчины, похожие на сражённых на поле битвы воинов. Только четыре догорающих факела боролись с тяжёлым полумраком, но высвечивали лишь настенные маски. Он остановился против второй справа, долго всматривался в гневную безобразную гримасу.
– ... Пережить свою славу?! – едва слышно, вслух продолжил он тягостные размышления, испытывая некоторое облегчение от того, что вдруг заговорил сам с собой. – Что скажет обо мне молва через пять, десять лет? Тиран? Чудовище? – Он отчётливо вспомнил, что в этом зале высказал Анаксарх. – Вот она – слава! Одна неудача, одно поражение, и толпа станет смеяться над тобой, будь ты хоть сам Зевс... или Александр Великий...
Горькая насмешка скривила его тонкие губы. Он отвернулся от маски и неспешной поступью направился дальше, в персидский зал. Так же погружённый в необоримую полутьму, этот зал мало чем отличался от предыдущих, но четыре маски веселья в пятнах бледного света на боковых стенах представлялись видениями смутных воспоминаний о невозвратном времени. Ссутулившись, царь в безмолвии пересёк всё пространство зала до следующих распахнутых дверей. Одно шуршание верблюжьей шкуры последовало за ним туда, где чудилась колыбель всех его великих мыслей и чувств.
Войдя в греческий зал, он приостановился. На подиуме различалось укрытое тёмным покрывалом тело Клита. Бюст молодого Александра с наполовину освещённым, наполовину размытым мраком лицом выделялся на мраморной подставке рядом с мёртвым телом. Александр медленно приблизился к подиуму. Молча постоял, рассматривая бюст, как скульптуру совершенно чужого, незнакомого человека, пальцем равнодушно смахнул невидимую пыль с носа и обратил взор на тело.
– Бедняга Клит, – внятно промолвил он. – Может так для тебя и лучше... Ты был привязан ко мне как ревнивая женщина.
Он ещё раз оглядел свой бюст, гордую, чуть откинутую назад голову, преисполненную скрытой жизненной силы, внушающей непоколебимую веру и большие надежды. Затем скользнул взором по маскам безмятежного спокойствия и отошёл, направился к дальней стене, где угадывались выступы колон из тёмного мрамора по обеим сторонам портика, проход которого был скрыт за тяжёлым занавесом.
За занавесом и проходом было просторное помещение с большим рабочим столом, где он часто уединялся, оставляя пиры ради просмотра срочных донесений и для принятия неотложных решений по управлению огромной державой. Здесь по ночам всегда горели факелы, меняемые самыми верными слугами. Поверх разостланной на столе карты лежали письма, доставленные со всех концов государства: от военачальников, флотоводцев, наместников и сатрапов, от тайных осведомителей. Он подошёл к столу и, почувствовав безмерную усталость не только тела, но и духа, опустился в резное дубовое кресло, обитое мягким пурпурным ковром.
Напротив зиял большой оконный проём, обращённый на восток, чтобы он мог видеть восходы солнца, а когда встанет, подойдёт к окну, и раскинувшийся внизу сад. Резная деревянная решётка была поднята, и прохладная свежесть беспрепятственно вливалась к его ногам, от них кровью разносилась по телу. Из сада доносилось призывное и настойчивое пение одинокого соловья.
По привычке он первым делом взял письмо на левом краю стола. Оно было от наместника Македонии. Александр сорвал печать, развернул свиток и бегло пробежал глазами по строчкам с мелким почерком.
– Опять обвинения матери, – пробормотал он. – Она вмешивается в управление Македонией, и сеет раздоры, – рассуждая сам с собой, кратко определил он содержание письма. – Конечно, она женщина взбалмошная и упрямая. Но она моя мать. – Он отложил письмо к другому краю стола и опустил руки на подлокотники кресла. – Глупец. Он не хочет понять, что одна жалоба матери, переданная её гонцом, одна её слезинка смоет всё, что он мне напишет, даже если его доводы будут от начала до конца разумны и справедливы.
Уставившись вдаль, он надолго замолчал.
Предрассветная серость наползла на окрестности дворца, когда Александр очнулся, вспомнил об индусе.
– Калан? – позвал он, не шелохнувшись в кресле. – Ты здесь?
