— Смотрите-ка, кто к нам пожаловал. Прошу.
— Я просто шел мимо, — пробормотал Мойшеле, входя в мастерскую. «Слава Богу, — подумал он, — гостей нет».
Кува был не только живописцем, но еще и скульптором. Всюду, как прожектора, горели электрические лампы. В их резком свете белели женские фигуры — одни были завернуты в мешковину, другие стояли как есть, совершенно голые. Мастерская Кувы неизменно напоминала Мойшеле какой-то таинственный древний храм. А сам Кува, расхаживающий между своими скульптурами, — верховного жреца неведомого языческого культа. В мастерской было холодно, воняло масляной краской и скипидаром. У Мойшеле защипало в носу, и он чихнул.
— Я просто шел мимо, — повторил он, — и увидел свет в вашем окне… Все-таки мы не первый день знакомы…
Он осекся. Кува понимающе кивнул, словно предвидел именно такой поворот событий. Улыбка, игравшая у него на губах, была, по обыкновению, немного горькой, что всегда удивляло Мойшеле.
— Как Эсфирь?
— Спасибо, неважно, — ответил Мойшеле сам не зная, что он скажет в следующую минуту. — Ей было бы намного лучше, если бы… Ведь привязываешься к людям, дружба — дело серьезное. Как это говорится? Кровь — не вода. Какой-то пустяшный срыв — и сразу конец. Ну разве так можно? Ведь мы же цивилизованные люди. Она же вся извелась. Целыми днями лежит на диване. Ничего не ест. А если она — не дай Бог — заболеет? Что будет хорошего? Ну сказала она какую резкость… Ну и что? Ведь это не со зла. Она ведь только добра вам желает. Даже теперь она никому не позволяет ничего говорить против вас или вашего таланта…
Мойшеле снова осекся.
Кува пожал плечами:
— Это она вас прислала?
— Какое это имеет значение? Да и вообще, разве меня нужно «присылать»? Что, у меня самого глаз нет, что ли? Тут ведь чувство! Чем больше с ним борешься, тем оно сильнее. Сам мучаешься и других начинаешь мучить. Психология…
Мойшеле даже вспотел к концу своей тирады.
— Ну и что вы предлагаете?
— Приходите к нам. Она так обрадуется, так удивится. Это вернет ее к жизни. Зачем ссориться, тем более из-за пустяка? Даже муж с женой, бывает, ругаются, но разве они немедленно бегут разводиться? Мы же современные люди!
— Хорошо, как-нибудь зайду.
— А почему не сейчас? Она весь день не ела, с самого утра. Если вы придете, все пойдет по-другому Понимаете… Мне тяжело это говорить, но когда она в таком состоянии, с ней просто невыносимо. Это она только с виду гордая, а внутри ужасно ранимая. Чувствительная, сверхчувствительная. Она искренне обо всем сожалеет, но из гордости скрывает это и только сильнее мучается. Уже поздно. На сегодня вы достаточно поработали. Вам нужно немного отдохнуть, отвлечься. Так и для вашего творчества будет лучше.
— Вы и камень уговорите, — сказал Кува, словно обращаясь к кому-то через голову Мойшеле. Затем ушел в заднюю комнату. Мойшеле, сгорая со стыда, остался ждать среди скульптур. Ему даже почудилось на миг, что эти глиняные фигуры все понимают и видят его позор. Только бы она не прогнала его, молился Мойшеле. С женщинами никогда ничего не поймешь.
Кува вернулся. Вместо рабочей блузы на нем была теперь куртка с меховым воротником, широкополая шляпа и сапоги. Он был похож на аристократа и на уличного хулигана одновременно.
— Пошли, — прорычал он, выключив свет.
Выходя, Мойшеле споткнулся о порог и чуть не упал. Кува вышел следом и повесил на дверь замок. По лестнице спускались молча. А когда вышли на улицу, Кува так быстро зашагал вперед на своих длинных ногах, что Мойшеле пришлось догонять его чуть ли не бегом. Вдруг Кува остановился.
— Учитывая сложившуюся ситуацию, — сказал он, — я думаю, нам правильнее было бы поговорить без свидетелей.
Мойшеле покраснел.
— Зачем? Поверьте, я вам не помешаю.
— Нам правильнее было бы остаться наедине, — повторил Кува. Он говорил с Мойшеле, как строгий взрослый с ребенком. Такого Мойшеле не ожидал.
— Но куда же я сейчас пойду? На улице мороз.
— Сходите в оперу. Еще не поздно.
— В оперу? Одному?
— А что тут такого? Или почитайте газеты в кафе.
— Уверяю вас, я не помешаю.
— Приходите попозже. Дайте нам побыть вдвоем по крайней мере часа два. Есть некоторые проблемы, которые можно решить только между собой, — продолжал настаивать Кува, обращаясь к Мойшеле и пустынным улицам.
