Зазвонил телефон. Перл схватила трубку:
— Да, он здесь. Не опоздал ни на минуту. Принес шампанское, как настоящий кавалер. Борис? Еще нет. Небось, как всегда, обхаживает какую-нибудь дуреху. Мои писательские акции падают, но я утешаю себя тем, что перед Богом мы все равны. И муха, и Шекспир ему одинаково дороги. Не опаздывайте. Что? Не нужно ничего приносить. Я купила столько пирожных, что до Пасхи хватит.
Было уже двадцать минут восьмого, а Борис все не появлялся. За это время мы с Перл стали такими задушевными друзьями, что мне были поверены все самые интимные подробности ее жизни.
— Я родилась в религиозной семье, — рассказывала Перл. — Если бы в юности мне сказали, что я выйду замуж не по закону Моисея и Израиля, я сочла бы это неостроумной шуткой. Но Америка все поставила с ног на голову. Моему отцу пришлось работать в Шабат — для него это было страшным ударом, так же как и для мамы. Фактически это убило их. Я стала посещать собрания левых, где проповедовали атеизм и свободную любовь. На одном из таких собраний я и встретила Бориса. Он поклялся, что, как только разведется со своей мегерой, мы поженимся. Я все приняла за чистую монету. Знаете, он такой искусный враль, что мне потребовалось несколько лет, чтобы его раскусить. Даже сейчас он не признается, что у него есть другие женщины, и меня это просто бесит. Зачем человеку в семьдесят лет столько романов? Он, как те римляне, которые засовывали пальцы в рот, избавляясь от одной еды, чтобы тут же наброситься на другую. К тому же он сумасшедший! Насколько он сумасшедший, знаю только я, но что касается денег, он умнее всех нас, вместе взятых. За месяц до кризиса двадцать девятого года он продал все акции и получил полмиллиона долларов наличными. В те времена за такие деньги можно было купить пол-Америки. Он и сам не знает, сколько у него сейчас денег. Но все равно, из него и цента не вытянешь. Когда он начинает кутить, то проматывает тысячи, и вдруг из-за какого-то доллара… Кажется, кто-то приехал. Наверное, он. Ну, наконец-то.
Перл побежала открывать, и вскоре до меня донесся голос Бориса Лемкина. Он не говорил — он мычал. Можно было подумать, что он пьян. Борис Лемкин был низенький, круглый, как бочонок, с красным лицом, седыми волосами и белыми лохматыми бровями, из-под которых поблескивали глазки-бусинки. Одет он был в смокинг, розовую рубашку с кружевным жабо и лакированные туфли. Между мясистыми губами торчала сигара. Он протянул мне руку с перстнями на трех пальцах и завопил:
— Шолом алейхем! Я читаю все, что вы пишете. Пожалуйста, не соблазняйте мою Перл. Кроме нее, у меня ничего нет. Что я без нее? Пустое место. Перл, дорогая, дай мне чего-нибудь выпить, а то у меня в горле пересохло!
— Потом выпьешь! Сейчас мы будем ужинать.
— Ужинать? Да кто это придумал? Уж на Новый-то год можно бы обойтись!
— Хочешь не хочешь, а ужинать тебе придется!
— Ладно, если она настаивает, поужинаем. Вы видите мой живот? В него можно затолкать всю бакалею и мясную лавку, и еще место останется. Я завещал свое тело анатомическому театру. Врачей ждет масса удивительных открытий.
Мы пошли на кухню. Хотя Борис продолжал твердить, что совсем не голоден, он мгновенно проглотил две тарелки супа. При этом он чавкал, сопел, причмокивал, и Перл сказала:
— Как был свиньей, так свиньей и остался.
— У меня была умная мама, — сообщил Борис. — Она всегда говорила: «Берель, ешь, пока можешь. В могиле не поешь». В Бессарабии была такая еда, которая называлась «карнацлех»; в Америке ее умеет готовить только один человек: Гарри. Больше этот евнух ничего не умеет. Ему можно дать пять долларов, сказать, что это сотня, — и он поверит, но что касается стряпни, так по сравнению с ним шеф-повар «Астории» — ноль без палочки. И вообще, у него такое чутье, какое Бог дает одним идиотам. Если Гарри говорит, чтобы я купил акции, я не сомневаюсь ни секунды; звоню своему брокеру и приказываю покупать. Если Гарри говорит: «Продавай», я продаю. Он ничего в этом не смыслит, «Дженерал моторс» он называет «Дженерал мазерс». Вы можете это как-то объяснить?
