Да, я немного работаю в «Форвертсе», но делаю там чисто техническую работу и еще что-то перевожу, но мне и в голову не приходит опубликовать какой-нибудь роман в «Форвертсе», да и упаси Бог быть беллетристом в этой газетенке. Сама мысль о том, чтобы в ней печататься, вызывает у меня отвращение к писательскому труду. Я ненавижу тот вульгарный идиш, на котором пишут ее авторы, не приемлю их взглядов, не говоря уже о стиле и содержании их опусов. Но я тешу себя надеждой, что и для того читателя, для которого я хотел бы писать, тоже где-нибудь найдется уголок. Я все еще верю, что когда-нибудь меня ждет успех…
Но пока я беден, а точнее, нищ, как синагогальная мышь, хотя худшее я, кажется, уже прошел. Хорошо, что проблема денег, о которой ты пишешь в своем письме, для нас обоих всегда была не так уж важна. Поверь, что после того, как я выслал тебе 15 долларов, у меня не осталось в кармане даже цента на то, чтобы купить коржик…»
Это датированное 1938 годом письмо ясно показывает, что к тому времени Зингер уже начал выходить из затянувшегося творческого кризиса. В этот период он заполнил всевозможными набросками и конспектами сюжетов несколько записных книжек, и не исключено, что именно тогда, на пороге Второй мировой войны, в его голове родились замыслы, питавшие затем его творчество на протяжении двух последующих десятилетий, а то и дольше.
Но самая большая ирония судьбы заключалась в том, что именно Зингеру, с таким сарказмом писавшему о публикуемой на страницах «Форвертса» беллетристике, вскоре предстояло стать ведущим беллетристом этой газеты и оставаться таковым многие годы. На страницах этой газеты увидят впервые свет почти все произведения, которые принесут ему поистине мировую славу; ей он в значительной степени будет обязан своим материальным благополучием.
Однако когда спустя 13 лет после этого письма Башевис-Зингер будет сидеть с сыном в кафе и тот оставит на тарелке кусок яичницы, уважаемый и неплохо обеспеченный писатель аккуратно подцепит этот кусочек ломтиком хлеба и отправит себе в рот.
— Я слишком долго жил впроголодь, чтобы спокойно видеть, как кто-то оставляет на тарелке пищу, — объяснит он.
Глава 2
Оргия с мертвецами
Если в области творчества Зингер и в самом деле на какое-то время превратился в «законченного импотента», то это никак не повлияло на сжигавший его сексуальный огонь. Жизнь вновь и вновь убеждала его, что он обладает неким особым гипнотическим влиянием на женщин, словно некая незримая сила и в самом деле гнала их в его сети. Он никогда не предпринимал первым попытки перевести знакомство с той или иной женщиной на постельный уровень (для этого он, по собственному признанию, был слишком робок и стеснителен), и эта инициатива, как правило, исходила от них самих, причем порой от вполне добропорядочных и замужних особ. Связей с последними Зингер старался избегать, вновь и вновь давая себе слово соблюдать заповедь «не прелюбодействуй», однако каждый раз «под влиянием обстоятельств» вновь и вновь преступал ее.
То, что с ним было в Варшаве, повторилось и в Нью-Йорке: у него появилось сразу несколько любовниц, причем все они всерьез рассчитывали на брак. Не желая обижать ни одну из них, боясь причинить им душевную боль, Зингер, так же, как и в Варшаве, ничего ни одной из этих женщине не обещал, но и ни разу не дал понять, насколько беспочвенны их надежды, и в результате все больше и больше запутывался в этих отношениях.
И все же в первые три года пребывания в Америке главными для него стали взаимоотношения с тремя женщинами, каждая из которых была в равной степени важна и дорога ему.
Первую из них в рассказе «Один день на Кони-Айленде» он называет Эстер и представляет ее как бывшую жену «коммуниста и шарлатана».
В повести «Заблудившийся в Америке» эта же женщина возникает как Ноша-Нехама, и теперь она уже оказывается эмигранткой из России, женой талантливого русского художника Бориса, покончившего жизнь самоубийством и оставившего ее одну с сыном выживать в чужой стране.
Прототипом Эстер и Ноши стала Белла — вдова скульптора Мориса Дикаря, с которой у Зингера была страстный роман. Эта женщина действительно была на несколько лет старше 33-летнего писателя, у нее действительно был ребенок, и она и в самом деле… продолжала страстно любить своего покойного мужа.
