О той атмосфере, которая царила в Польше в те дни, Зингер прекрасно рассказал и в «Семье Мускат», и в «Шоше», и в целом ряде своих рассказов. Наиболее известным из них, безусловно, является рассказ «Голуби» — в мире, где могут бросить камень в голову старику-профессору, увлеченно кормящему голубей, уже никто, даже эти птицы, не может чувствовать себя в безопасности. И когда в финале служанка покойного профессора Эйбюшица Текла выходит, чтобы покормить голубей, они клюют корм «нерешительно, оглядываясь по сторонам, словно боялись быть уличенными в нарушении какого-то птичьего запрета». Если же учесть, что голубь (наряду с лилией, ягненком и оленем) считается одним из символов еврейского народа, то весь этот рассказ, и само его название приобретает совершенно новое звучание.
В 1933 году Исраэлю-Иешуа удалось, наконец, найти путь к побегу из Польши. Испытывающий искреннее уважение и к нему, и к его писательскому таланту главный редактор «Форвертса» Эйб (Авраам) Каган пригласил его на работу в Штаты и пообещал использовать все свои связи, чтобы Исраэль-Иешуа с его семьей в самый короткий срок получили американское гражданство.
Покидая Польшу, Исраэль-Иешуа пообещал младшему брату сделать все возможное для того, чтобы помочь и ему перебраться в США. План Зингера-старшего был прост: сразу после получения гражданства он пришлет Исааку приглашение в гости или рабочую визу, а уже оказавшись в Америке, ему нужно будет всеми правдами и неправдами попытаться остаться в этой стране.
Так и получилось, что весь 1934-й год Иче-Герц Зингер просидел, что называется, на чемоданах, ожидая желанного вызова из Нью-Йорка. Существовал он все это время, в основном, на гонорары от парижского «Экспресса», которых хватало на то, чтобы снимать небольшую квартиру для себя, Руни и ребенка в пригороде Варшавы и еще одну комнатку в самом городе — для работы и любовных утех с другими женщинами. Однако арендная плата пожирала почти весь его доход, и бывали дни, когда вся их с Руней еда за день сводилась к полусладкому чаю да куску хлеба с повидлом.
Если верить тому, что спустя двадцать лет говорил Зингер своему сыну, он предлагал Руне-Рохеле отправиться с ним и ребенком за океан, но в ответ та пожелала ему только «подавиться вместе с Америкой и всеми капиталистами». Судя по автобиографическим книгам Зингера, он делал такое же предложение и другой своей подруге — Стефе Яновской, но та, во-первых, была замужем, а во-вторых, не решилась бросить своего престарелого отца.
В начале 1935 года пришел долгожданный вызов от брата. В течение нескольких месяцев — в рекордно короткий для польской и американской бюрократии срок — Иче-Герц Зингер оформил все необходимые для выезда документы и, получив от брата деньги на дорогу, отправился покупать билеты.
Явившись в туристическое агентство, он в немалой степени удивил его сотрудников своей просьбой предоставить ему на корабле отдельную каюту. Те просто не могли понять, что 30-летнего мужчину страшила сама мысль о том, что в течение восьми дней (а именно столько длилось плавание из Шербурна в Нью-Йорк) ему придется раздеваться и спать в присутствии незнакомого попутчика, и он готов был заплатить все свои деньги за возможность путешествовать в одиночку. В конце концов, выложив все свои сбережения, Зингер приобрел билет на путешествие в крохотной, с одной койкой и столиком каюте без иллюминатора, и это его устроило.
Когда в Варшавском писательском клубе узнали о предстоящем отъезде Исаака Зингера, там были поражены этим известием. Странным для еврейских писателей был, разумеется, не сам факт его отъезда — в этом смысле, наоборот, многие завидовали ему и мечтали, чтобы и им привалило такое же счастье. Нет, самым странным была для них та поспешность, с которой Зингер покидал Польшу, даже не дожидаясь выхода в свет своей первой книги, хотя она со дня на день должна была поступить в продажу. Писатель, который не хочет подержать в руках свою, пахнущую свежей типографской краской книгу — это было, по их понятиям, уже совершенно ненормально.
Еще более странным показался им отказ Зингера от прощального банкета, который хотели устроить в клубе в его честь. Однако сам Зингер объясняет это тем, что в последние дни перед отъездом он вдруг почувствовал, что родная, так хорошо знакомая ему Варшава вдруг стала для него совершенно чужой. И вместе с городом окончательно чужими и далекими вдруг стали и все те люди, с которыми он столько лет был знаком и даже в какой-то степени дружен.
