– Это ты к чему рассказал? – угрожающе вопросил Фарисей.
– Так. Вспомнилось что-то. Понимаешь, хорошая девица, но одного глаза нет.
– Ах, это ты у нас, отец приор, шутить пытаешься? – протянул Фарисей. – В следующий раз не пытайся. Глупые у тебя шутки.
До начала похода оставались считанные дни, но Роберт все медлил с отъездом. Он и сам не знал, почему. Может быть, пребывание в этом городе доставляло ему мучительное наслаждение воспоминаний о днях, когда Аола была жива… О днях, когда от него, а не от кого иного зависело, будет ли перерезана нить жизни его брата.
Была весна, и Лаон Огражденный, Лугдунум Клаватум, названный в честь языческого божества всех ремесел, был прекрасен. Умри тогда Эд, сейчас это была бы его столица. Но даже если Эд погибнет в нынешнем походе или умрет от каких-либо других причин, Лаон Роберту не достанется. Он более не наследник. Бог мой, прозвище Огражденный более подходит не городу, а его сюзерену. И все же Роберт ощутил, что надежда когда-нибудь завладеть Лаоном в нем не умерла. Оттого, должно быть, он и бродил часами по его стенам, башням и укреплениям, один или в сопровождении Ксавье, и зачастую ноги снова приносили его ко дворцу.
Солнечным утром, почти таким же теплым, как летом, ему захотелось подняться на башню, в которой был заключен Большой зал приемов, именуемую вестверк. Ведь его-то принимали в малом зале. В тот день не было приемов послов, а празднества, связанные с коронацией, уже отгремели, поэтому дворец казался на удивление запустевшим. Огромного труда стоило втолковать начальнику дневной охраны, что он не злоумышленник, а родной брат короля и имеет полное право ходить по дворцу. Тот, наконец, со страшным скрипом согласился, с условием, что телохранители и Ксавье останутся внизу. Хорошо еще, что он не потребовал отдать оружие, – с него сталось бы, стража у Эда всегда было наглая и своевольная (Роберт это помнил, он и сам когда-то входил в его охрану), но тут, наверное, Роберт не стерпел бы и перерезал ему горло. Еще начальник сказал, что, поскольку Роберт собирается пройти по восточной галерее и спуститься оттуда, он, начальник, обязан предупредить о его намерениях часовых на постах, дабы его светлость ненароком не пристрелили, из-за чего последовала еще одна задержка. Но, может быть, унижение и стоило того. В Париже не было таких величественных залов, как этот – двухъярусный, с галереями над входами из боковых приделов, открывающимися арочными проемами, и высокими окнами. Все сооружение венчали круглые деревянные башни. Стены покрывали мозаики, прославляющие как подвиги ветхозаветных царей, так и каролингских полководцев, причем первые были совершенно неотличимы от вторых.
Подобный зал, объяснял ему когда-то канцлер Фульк, символизирует величие неба и земли, духовной и императорской власти. Ибо та власть – не власть, что не освящена церковью.
Фульк знал многое, очень многое… И сейчас Роберту был бы весьма потребен его совет. Но за все годы своего изгнания Фульк ни разу не сделал попытки связаться с ним, блюдя как свою, так и его безопасность. Впрочем, то же самое Роберт мог сказать и о себе.
Союз духовной и светской власти… Эд наверняка не признает такого союза. Но если он совершится… может быть, тогда сокровенный замысел зодчего обретет истинный смысл? Только кто тогда будет восседать в этом зале?
Обойдя молчаливого часового у верхней арки (очевидно, своевременно предупрежденного своим начальником), Роберт вышел на галерею, ведущую к восточной башне, подобную церковному трифорию. Между резными полуколоннами с обеих сторон коридора располагался ряд высоких и узких окон. Сегодня был солнечный день, и сумрак коридора словно пронизали десятки светлых прозрачных клинков. Почему ему пришло на ум подобное сравнение, ведь в этих полосах света пристало кружиться лишь ангелам да пыли?
Роберт прошел уже половину пути по галерее, когда услышал внизу голоса. Два голоса. И слишком далеко, чтобы разобрать слова. Он бросил единственный взгляд вниз, а затем, повинуясь какому-то неясному, но непреодолимому инстинкту, отступил назад и вжался в стену, стараясь полностью укрыться в тени полуколонны.