Азарика подумала: интересно, говорил бы так Эд, если бы по-прежнему считал Роберта своим родным братом. И поняла, что не может найти ответа на этот вопрос. Темна душа человеческая, даже самая близкая душа. И лишь кивнула в ответ.
Он говорил:
– Мы не можем держаться за то, что у нас уже есть. Это было бы неправильно и губительно для Нейстрии. Ты думаешь, мне так уж нужна императорская короны из рук папы, этого римского епископа? Все знают – Рим – это деревня, лежащая в развалинах. А рай – рай находится на острие меча. Но если мы замкнемся в Западно-Франкском королевстве, нам не видать господства на морях. И тогда не знать нам покоя ни от норманнов, ни от византийцев. А между тем бургунды преграждают мне путь к портам Средиземного моря. На севере ставят препоны Австразия и Лотарингия, а на юге все подгребает под себя этот жирный владетель Сполето. Я говорю с тобой, как ни с кем другим. Только ты можешь оценить все, что я задумал. Сделать империю не тряпичным одеялом, пошитым из рванья, какой она была при Карле Толстом, а могучей, единой и великолепной. И она будет у твоих ног, императрица!
– Пожалуйста, не называй меня так, – тихо попросила она.
– Почему? Разве твои предки не были императорами?
– Ну… предположим, были. Но они – это они, а я – это я. И пусть уж такой и останусь.
– Если бы ты не была такой, какая ты есть, разве стал бы я действовать так, как сейчас? Ты и я – одно. И не надо различать, где твоя сила, а где моя. Вдвоем мы победим всех.
– Но мы будем в разлуке.
– Она скоро кончится. Ты только дождись меня, и тогда ты узнаешь вкус настоящей победы!
В древнем Риме отцеубийц спервоначалу били розгами, а затем зашивали в мешок вместе со змеей, собакой и обезьяной, и так топили. Если же сделать это по каким-либо причинам было невозможно, отцеубийцу отдавали на съедение хищным зверям.
Сразу по возвращению с Париж Роберту доложили, что во дворце его дожидается гонец. После всего, что он навидался, Роберт мог ожидать чего угодно и велел немедленно привести гонца. Последний оказался босоногим монахом, передавшим Роберту пергамент с сигнумом Суассонского дома. Это насторожило графа Парижского. Никаких дел с молодым герцогом он не имел, и не имел также оснований полагать, что юный Генрих, только что получивший рыцарское звание из рук Эда и принесший вассальную присягу его сыну, пытается завязать интригу за спиной своего сюзерена. Или это ловушка?
Прежде, чем сломать печать, он отпустил всех приближенных. Усилия Азарики, некогда положившей столько времени, чтобы преподать ему основы грамоты, даром не пропали – теперь Роберт в чтецах не нуждался.
Однако письмо оказалось не от Генриха.
«Любезный брат! Да позволено мне будет поименовать вас так в память о дружбе, которой ваша светлость изволила дарить меня в те дни, когда я пребывала в довольстве и счастье. Ныне, скорбящая вдова, я влачу свои дни среди слез и воздыханий, ибо волею земного – но не небесного – правителя я оторвана от наследия своих близких. Убежищем мне служит мое родовое владение близ Рибемонта, на земле, которой распоряжается обитель святой Маргариты. Здесь я, хоть и не приняв монашеского сана, зачастую провожу дни в построенных моим иждивением отдельных покоях. Единственной отрадой служат мне воспоминания о дорогих усопших, а единственными гостями – те, кто в полной мере мог бы разделить горечь утраты. Любезный брат мой и друг! Я была бы рада видеть вас у себя в гостях, дабы вместе оплакать моего возлюбленного супруга и мою несчастную сестру, которых мы так безвременно лишились, и, может быть, иные нечаянные встречи могли бы утешить нас среди моря скорбей.
Ортруда,
вдовствующая герцогиня Суассонская.»
Роберт смял письмо. Герцогиня Суассонская, как же! Эта добрая женщина при всех своих достоинствах была столь глупа, что сроду бы не сумела продиктовать – не говоря уж о том, чтоб написать – столь связное и красноречивое письмо. Письмо, изъясняющееся одними намеками.
У Рибемонта… вблизи спорных территорий… и Реймской епархии! Ну, конечно же, Фульк. Это его слог – ускользающий, любезный, ни о чем не говорящий ясно.
