– Руки-то у меня целы пока…
– Если это и вправду был шпион, Авель может и не бояться. Вас не казнить надо, а награждать.
– Ох, только не награждать! Чем меньше людей про это узнают, тем лучше.
– Так. А что за толки о какой-то реликвии?
– Вот она. – Фарисей высунул флакон из рукава.
– Зачем ты ее взял?
– Там внутри масло. Я думал, яд. Только никакой это оказался не яд.
– Ты так разбираешься в ядах?
– Нет. – Фарисей осклабился. – Я этого маслица собаке дал полизать. Ничего ей не было, собаке.
– Дай. – Эд взял ампулу у калеки. – Знаток! Яды, я слышал, разные бывают. А может, это и вправду реликвия. Собаке от этого, конечно, будет прятнее… И с чего вы вообще взяли, что это шпион?
Фарисей замер. Он мучительно прикидывал – сказать или не сказать о пергаментах, найденных на покойнике? И решил – не говорить. Если Авель не передал этих свидетельств королю и вообще спрятался, значит, у него на то есть причины. Коли Авелю надо, пусть он сам и рассказывает, черт возьми!
– Я же сказал – Авель узнал его. Он говорил, что этот человек заправлял всем, когда на тебя напали… в Париже.
И тут Фарисей испугался – такое бешенство при воспоминании об этом выразилось во взгляде короля. В конце концов Фридеберт, по школьному прозвищу Фарисей, хоть и многого хлебнул в жизни, но не пробовал вкуса предательства. Не представилось случая.
– Поторопились вы… – медленно произнес Эд, – прикончив его сразу. Нужно было отдать его мне. Он бы о многом рассказал… в руках палача! Фарисей опустил голову, широкие плечи его поникли, и Эду снова стало его жаль.
– Ладно. Оставим это. Вы хотели, как лучше.
Фарисей откашлялся. Чтобы смягчить неловкость, ему всегда потребно было рассказать какую-нибудь байку.
– Кстати о палачах… В нашей богадельне много разного зверья собралось, – начал он, – вот я и вляпался. У нас тут есть один старикан, полупаралитик, вечно сидит, как сыч, на солнышке греется и молчит. Хотя, правда, сычи на солнце не вылезают. Ну, мне его жалко стало – ползать ему еще хуже, чем мне, он весь скрюченный и одна рука не работает. Я ему, бывало, миску похлебки принесу по-братски или помогу до лежанки дотащиться. А тут на него как-то разговорчивость напала либо на старости лет уже не понимает, что несет и кому, – и он признался, что вовсе он не увечный воин, а палач. Да, да, доподлинный заплечных дел мастер. А когда его удар хватил, Карл Лысый веле его сюда определить. Здесь уж и позабыли, кто он был… Ну, никто так не вляпается, один я!
Но Эда это побасенка нисколько не развеселила. Он так уставился на Фарисея, что, казалось, взглядом снимает мясо с костей.
– Он был палачом при Карле Лысом? – спросил он.
– Ну да… – Фарисей растерялся. – Личным и бессменным, так он говорит.
– Ты можешь мне его показать?
– Конечно, могу. День сегодня жаркий, он наверняка на солнцепеке сидит, кости греет.
– Тогда идем, – Эд протянул руку и помог Фарисею встать с каменной скамьи. Тот заковылял по монастырскому двору, недоумевая, зачем королю понадобился старый душегуб, да еще так срочно. И дернул черт за язык! Однако нутром он чувствовал – это случайное упоминание о палаче оказалось для Эда важнее всей истории с лжепаломником, из-за которой он сюда прибыл.
Они обошли церковь слева. Эд вынужден был умерять свое нетерпение, примеряясь к походке калеки.
– Так где ты его будешь искать?
– А где обычно. На кладбище. У стены.
Вскоре они увидели могильные кресты. Кладбище, при всей величине и древности аббатства, было невелико, так как имел место обычай вторичного перезахоронения в церковных подземельях. Те же, чьи черепа еще не упокоились в каменных нишах, лежали в могилах. Одна могила была совсем свежей – земля еще не осела. При виде ее рот Фарисея снова покривила усмешка. Но Эд туда даже не взглянул.
А смотрел он на человека, скрючившегося на прогретой солнцем могильной плите с неразличимой уже надписью. Скрючился он не сейчас – жизнь его скрючила. Спина и правая рука у него были искорежены артритом, и просторный балахон, в который монастырь рядил своих нахлебников, не скрывал всего уродства этого ветхого тела. Старческий пух одевал лысую голову, глаза были прикрыты морщинистыми веками, лишенными ресниц.
