Авель спустился по лестнице, держась за стену.
– Готов, – сообщил в темноте Фарисей.
– «Истребит Господь все уста лживые, язык велеречивый», – пробормотал Авель строку из псалма. Затем вынул из складок рясы огарок свечи, заранее припасенный, и кремень с кресалом. Выкресав огонь, отдал свечу Фарисею:
– Подержи.
Опустившись на колени, он обыскал труп лжепаломника и его котомку. Котомка мало что дала, а вот за пазухой страннического одеяния обнаружился целый сверток пергаментов. Авель вытащил их и в колеблющемся свете огарка с трудом сумел разобрать несколько имен.
– Я был прав – это человек Фулька.
– Отлично, – хладнокровно заметил Фарисей. – А то обидно было бы прикончить невиновного. Но ты забыл снять у него с шеи эту штуку… на цепочке. Наверное, там яд.
Замечание было дельное. С Фулька сталось бы поднести яд и в святом причастии. Авель сдернул с шеи лжепаломника ампулу и присовокупил к пергаментам.
Дальше действиями командовал Фарисей:
– Тащи его сюда. Положи на бок… и голову подверни, будто сам шею сломал. А теперь, – он задул огарок, – уходим. Я – к себе в богадельню, ты – в церковь к полунощнице. Когда его найдут – без разницы.
Стараясь не шуметь, они выбрались во двор.
– Флакончик-то лучше мне отдай, – присоветовал Фарисей. – Пергаментов этих никто не видел, а реликвию он всем под нос совал. А ну как начнут по кельям рыскать? Я ее спрячу, а в случае чего – закопаю.
Авель, поколебавшись, передал ампулу калеке. Выкатившаяся из-за туч луна покосилась на них мертвым глазом, осветила приземистый силуэт церкви, язвительное лицо Фарисея.
– Между прочим, – сказал он, сжимая ампулу в кулаке, – мне только что мысль пришла. Ты вот говорил, что тогда во всем Париже за Эда, кроме епископа Гоцеллина, было только два человека: ты и Озрик. А что делал в это время его светлость Роберт?
Авель не ответил.
Пока обитель и ее окрестности полнились слухами об ужасной и нелепой гибели паломника, избегнувшего тысяч опасностей в Палестине и свернувшего себе шею на темной лестнице, Авель разбирал пергаменты, найденные на трупе. Это стоило ему тяжелых трудов и мучений. Поначалу мучения было следствием трудов, а потом – следствием прочитанного. То, что он узнал, повергло его в ужас, тем более что это было для него совершенно внове. Если в его окружении в те лихие времена и ходили какие-то слухи о побеге ведьмы, арестованной в Лаоне, то он их всех пропускал мимо ушей. Его тогда гораздо больше заботили потребности собственного брюха, чем парижские сплетни. Но теперь, когда он узнал все обстоятельства… Он почему-то ни на миг не усомнился в том, что прочитал. Может быть, потому, что все его учителя наказывали ему верить каждому писаному слову. Он не понимал, зачем и для чего у подосланного убийцы оказались эти пергаменты, но чувствовал – здесь кроется какой-то подлый замысел. Те, кто послал лжепаломника, хотели опорочить королеву (хотя совместить королеву и «ведьму в клетке» стоило Авелю немало умственных усилий), без помощи и заботы которой кости Авеля давно валялись бы где-нибудь в лесу, обглоданные волками… И первое побуждение было – в огонь проклятые листы! Но выполнить его оказалось не так-то просто. В монашеской келье очаг не положен, сжечь же такое количество пергаментов на открытом огне, не привлекая к себе внимания, невозможно. И не так просто протащить и сжечь все это на поварне или в бане, где есть печи. Лучше уж вынести все за пределы обители, запалить костер и… Пока что выход виделся ему только один. Обустраиваясь в келье, Авель сооружил тайник в стене – без всякой цели, просто из подражания Фортунату – каноник рассказал ему, как прятал свою Хронику у святого Эриберта. А так как Авелю теперь чрезвычайно хотелось походить на Фортуната, как на зерцало истинного служителя церкви, он вытащил из кладки несколько кирпичей, хотя вовсе не собирался ни писать тайных летописей, ни хранить у себя запрещенных книг. Теперь тайник до времени мог пригодиться. А дальше – видно будет.
И во всяком случае – никому ни слова! Даже Фарисею. Друг-то он друг, но язык у него без костей, и королеве он ничем не обязан. Лучше, чтоб никто ничего не узнал.
