— Разумеется, — смешался Борис, — мои обстоятельства не так уж и плохи, хотя известное стеснение…
— Райниса тоже знаешь? — перебил его новым вопросом корнет, почти задыхаясь от восторженного любопытства.
— Само собой… Мы, люди искусства, обычно тесно связаны между собой.
— Неужто Райнис так запросто любого к себе допускает?!
— Не любого, — Борис собрал со стола бумаги и деньги, — и, конечно, не запросто.
— Дорого бы дали газеты, чтобы узнать, о чем говорят у него дома, — как бы мимоходом заметил Пауль.
— А ты почем знаешь? — Борис вздрогнул от неожиданности и широко раскрыл глаза.
— Разве я не латышский патриот? — Корнет втянул голову в плечи и заговорил шепотом: — Или не знаю, как обложили ищейки нашего Яна? Поневоле он должен вести уединенный образ жизни. Поэтому газетчики из кожи вон лезут, чтобы раздобыть сведения о его жизни, привычках и прочее. Читатель-обыватель требует! Мне рассказывали, что какой-то гимназист всего за сорок строк о своей прогулке с нашим народным поэтом получил сто рублей… Напишешь когда-нибудь книгу, разбогатеешь. Счастливчик! Есть чего порассказать?
— Еще бы! — самодовольно ухмыльнулся Борис. — Одна его переписка с Аспазией чего стоит! Между прочим, госпожа Эльза сберегает ее в фамильных часах. Курьез? Да, дружище, от меня у них нет секретов. Все письма перечитал для истории. Такие дела!
— Расскажи еще что-нибудь!
— Так ведь подъезжаем уже.
— Наплюй! В буфете первого класса посидим — угощаю!
— Тороплюсь я, Пауль. — Он виновато потупился. — Может, в другой раз?
— Нечего манкировать. — Отставной корнет закрыл складной нож и бросил его в саквояж. — Отчего бы тебе завтра не заняться бабскими хлопотами?
— Завтра? — с сомнением переспросил Борис.
И в самом деле, почему нет? Мысль показалась заманчивой. Сорок рублей, которые он с такой изумительной легкостью заработал, давали известную свободу. Да и вообще не следовало проявлять неблагодарность.
— Решено! — Он торжественно пожал Паулю руку. — Гулять так гулять!
— Вот такого я тебя люблю! — засюсюкал корнет. — Ах ты мой зюмбумбунчик!
— Но с одним условием! — Студент важно нахмурился. — Угощаю я!
— Как хочешь, душа моя, — согласился покладистый Пауль. — Давай сперва ты. Зато потом, когда зажгутся фонари… — Он попытался запеть, но сбился. — Эх, и пошумим же мы, братец!
Последним в цепи удивительных происшествий этого бесконечного дня Борису запомнился роскошный зал с пальмами и горящими под лепным потолком калильными лампами в матовых шарах. Едва они расположились за уединенным столиком, ласкавшим глаз ледяной белизной скатерти и салфеток, продернутых сквозь кольца из белого металла, он потребовал человека и велел заморозить шампанского.
— Кордон-вэр, — успел шепнуть Пауль, чтобы вышло подешевле.
— Вот именно! — подтвердил Борис, поджигая папироску, из которой высыпался табак. — А также вальдшнепов и омара!
— Прошу прощения, — почтительно наклонился над ним официант, — не по сезону-с. Зато имеем предложить господам куринскую лососину, куропаточек паризьен, господарские фляки.
— К чертям куропаточек! — Пауль развернул салфетку. — Давай лососину с лимончиком.
— И две груши, — упавшим голосом сказал Борис, изучая меню. — Как здесь, однако, дороги фрукты.
— По сезону-с. — Официант попятился и скрылся за пальмой.
Борис и опомниться не успел, как откуда ни возьмись возникло дубовое ведерко с колотым льдом, в котором наклонно лежали пузатая бутылка и запотевший графинчик с водочкой.
— А ну-ка тяпнем для начала тминной! — предложил Пауль, плотоядно потирая руки. — За дружбу! — И сделал лакею знак.
Борис опрокинул очутившуюся перед ним полную рюмку и окончательно размяк. Все смешалось в бедной его голове: быстро темнеющий за окнами день и болезненный красноватый накал электричества, ледяное вскипающее вино и невыносимая сладость тминной, мечты и явь, поражающие воображение похождения отставного корнета и собственная вдохновенная ложь. Из красноватой мглы, из калейдоскопического мелькания вырывались отдельные предметы, видимые почему-то с нечеловеческой четкостью. Сквозь глухую шумовую завесу прорывались обрывки фраз.
