— До меня дошел слух, ваше императорское высочество, что на пост губернатора нам прочат Николая Александровича Звегинцева?
— Не знаю, — уклончиво ответил великий князь. — Очень даже возможно. В Сенате, полагаю, уже все решено. — Он заложил руки за спину. — И в министерстве тоже. И вот еще что, — поманил подойти поближе великий князь, — Дмитрий Федорович жаловался мне намедни, что вы засыпаете его прошениями относительно какого-то поэта? Что за ерунда? Других забот нет?
— О, ваше императорское высочество! — Барон прижал руки к груди. — Здесь явно какое-то недоразумение.
— Как же недоразумение, когда петиции на высочайшее имя идут?
— Не могу затруднять память вашего императорского высочества мелкими дрязгами губернского города. — Мейендорф смущенно поник головой. — Признаюсь, есть и у нас в теле заноза, которая надоела всем без исключения добропорядочным людям, и прежде всего самим латышам. Я точно не знаю, но смею полагать, что радикальная развязка с Горьким могла вдохновить…
— Чушь! — нетерпеливо перебил его Николай Николаевич. — Разве это развязка? За границей такой бедлам поднялся, что наши посольства забили тревогу. Нелидов в Париже на улицу выйти боится, чтобы не нарваться на очередного сумасшедшего с петицией.
— О, нашего буртниека, барда, простите за выражение, еще не осенила лавровым венком всемирная слава, — тонко улыбнулся Мейендорф.
— Перестаньте звонить в колокола громкого боя и бомбардировать письмами Петербург. Здесь вам никто не поможет!
— Но, ваше высочество…
— Да-да, не поможет. Есть законы Российской империи и суд присяжных. Ни один ответственный администратор не станет чинить произвол. Вам понятно, барон?
— Вы слишком добры ко мне, ваше императорское высочество, — ответил барон, не вникая в смысл сказанного или делая вид, что не вникает.
— Наше время выдвигает смелых людей, привыкших действовать на свой страх и риск. Они не ищут решений в дебрях канцелярий, не перекладывают своих забот на чужие плечи. Сейчас все понимают, что арест Горького был глупостью и его скоро придется выпустить на свободу. Но хотя я специально этим не интересовался, по-моему, никто не спешит наказать виновных.
— Так точно. Вы хотите сказать, ваше императорское высочество…
— Я говорю то, что говорю, барон. Не более. У государя, у кабинета министров, повторяю, много своих забот, так что сами решайте свои губернские дела.
— Я ухожу отсюда осчастливленный, ваше императорское высочество, — проникновенно произнес барон, отдавая поклон согласно всем правилам придворного церемониала. — Спешу заверить вас, что истинные русские патриоты в обеих губерниях — Лифляндской и Курляндской — окажутся достойными оказанной милости.
В комнату мелкими шажками вошла Вырубова.
— Привезли моего славного мужичка, ваше высочество, — сказала она, жеманясь. — Сейчас вы его увидите. Он так и лучится, так и брызжет флюидами силы. Всем существом ощущаю его приближение, — затрепетала она. — Вот и подходит уж.
Мейендорф поцеловал хозяйке ручку, еще раз церемонно раскланялся и поторопился уйти. Пройдя анфиладу комнат, он столкнулся с бородатым детиной в кумачовой рубахе навыпуск и яловых сапогах. От него за версту разило перегаром, дегтем и деревянным маслом, которым он обильно смазал свою кое-как расчесанную голову. Оглядев барона с ног до головы, он нахально усмехнулся и прошел мимо.
Сморщив нос и задержав дыхание, барон подивился смелости Вырубовой, которая решилась подсунуть самому великому князю столь неавантажного протеже. Где ему было догадаться, что волей судьбы он присутствовал при восхождении новой жуткой звезды на российском небосклоне? Как отрекомендован был великому князю диковинный гость, Мейендорф уже не расслышал. Впрочем, имя его — Григорий Иванович Распутин — все равно ничего бы не сказало барону.
Но через много лет он припомнит эту случайную встречу и вновь ощутит гадливое беспокойство, которое пробудили в нем беглый взгляд зеленоватых настойчиво-наглых глаз и развратно-сладостная ухмылка.
