Я принес ему белую фарфоровую чашку с синими кругами, до половины наполненную свежим молоком - густым и с прожилками, как на женской груди. Он пьет, косится на меня, остается серьезным и не благодарит.
Он долго бежал и, запыхавшись, прислоняется к двери, не решаясь открыть. За спиной у него темно, но порог освещен. Вжимаясь в дверной проем, мальчик старается не смотреть на улицу, затем слышит шаги и поспешно входит.
Подсвечник и спички у него под рукой. Осторожно поднимается по расшатанной лестнице.
На табурете у кровати, в тяжелой фаянсовой миске мелкие фрукты: ежевика, брюньоны, абрикосы, поздние вишни, собранные у реки
свежая вода с плавающими листьями и лепестками наступающая, умирающая ночь, я шарю вокруг, горизонт фиолетовый любое присутствие в темноте
пора прийти сюда, посмотреть на его тело семена дикой травы, прилипшие к желтому бархату в самом конце луна озарит большие» поросшие травой соски.
В том году погода была облачной, небо пасмурным, постоянный сумрак. Мы собирали толстые белые грибы с трупным ароматом тело раздувается и сочится в тепловатой сырости этой поры.
Я свалил в костер срезанные ветви, убрал старый хворост из закромов, отодрал заплесневелую кору. От разбитой и растоптанной черепицы на земляном полу остался красный порошок.
В темноте передо мной - горящая пурпурная точка, окруженная пылающим ореолом, на конце сигареты в моей руке, которой не видно. Точка пляшет и медленно парит, красный свет, направленный на
когда я прячу сигарету в горсти, точка исчезает, затем я снова ее открываю, только чуть дальше, выше, ниже, поворачиваю к себе, к
Он смотрит в темноту, точка расширяется, гаснет, снова зажигается в другом месте, играет, выступает вперед, заливает кожу рассеянной краснотой - что видится ему приношением, с ожогом пахучей пурпурной точки, которая приближается
которая перемещается, обнажает присутствие тел, предметов, движений, сверкая, точно галактика, куда ребенок устремляет
взор, пытаясь отыскать дальше, выше начало этого внезапно возникшего мира. Он боится тепла очага, где огонь раздувается, позволяя различить пальцы, которые держат сигарету, отводят ее, снова приближают, чтобы можно было новыми глазами ее созерцать - бесконечно далекое красное солнце, полностью сгоревшее и бросающее последний отблеск на молочно-белый океан нашей кожи.
Мне нужно выйти и посмотреть. Этой дорогой я доберусь до той части имения, где вырыт длинный канал. Когда-то он был наполнен водой, отведенной от реки, что текла чуть дальше через поля. Этот канал называли рвом: он притягивал ползающую и летающую нечисть со всей округи. Той ночью тучи комаров -любителей испарений, поднимающихся над грязью к нижним веткам лип, - остаются поплавать в мешках зловонного воздуха, висящего вдоль канала.
Я слышу, как на улице поет ребенок.
Мой черный дом под открытым солнцем.
Моя комната с паркетом в елку, из твердого и гибкого дерева, блестящего, даже невзирая на пятна.
Моя река за липовой аллеей, где больше сорока деревьев.
Мое окно - дуновение от залитой дождем черепицы. Старая серая штукатурка, четыре стены, высокий потолок. Свеча, которая освещает меня, когда я спускаюсь по лестнице: сало стекает в чашечку подсвечника. Эта лестница с множеством пролетов, по четыре на этаже, что спускаются вместе со мной.
Он проходил там, поднимался здесь, садился перед этим камином, цепенел от колышущегося пламени.
В комнате тепло: из одежды ребенок оставил лишь короткую грязную майку, под которой прерывисто вздымается грудь. Все остальное обнажено, хоть и остается невидимым - ведь он накрывает член рукой.
Он на полу. Паркет лакированный, холодный, светлый. На глянцевитой поверхности конденсируется влага, выделяемая телом: матовое пятно, внутри которого находится ребенок. Он сидит на ягодицах, выпрямив живот, вытянув ноги и упираясь руками в пол.
Он лежит, и его покидает последнее тепло, пока сидящая сверху птица клюет ляжки, порой обращая сердитый взгляд на камин с догорающими дровами.
Черные ягоды такие спелые, что мгновенно растворяются во рту: паренек собрал целую пригоршню, они мокрые от дождя.
