— Странно слышать от вас такое, добрая моя Нонон, с вашей-то набожностью, — степенно возразила хозяйка Ле Ардуэй. — Кому, как не вам, знать, что исповедь принимает от нас не священник, а сам Господь.
— Как не знать, конечно знаю. И в катехизисе так говорится, и с кафедры, — отвечала Нонон, — но милостивый Господь требует от нас посильного. Что поделать, если я не могу исповедоваться любому священнику. По приказу душа не плачет.
За разговором они не заметили, как миновали церковное кладбище и оказались у изгороди. До настоящей темноты было еще далеко, но смеркаться уже смеркалось.
— Прибавлю-ка я шагу, милая Нонон, — сказала Жанна Мадлена, — до дома идти не близко. Сегодня я что-то замешкалась в церкви, и мои все вперед ушли. Дороги теперь дурные, в сабо быстро не побежишь. Загляните, голубка, на неделе ко мне в Кло, угощу вас чем-нибудь вкусненьким.
— Добрее вас на свете нет, мадам Ле Ардуэй, — вздохнула Нонон Кокуан и предложила, но лишь для того, чтобы не отстать в любезности: — А не проводить ли мне вас до Старой усадьбы?
— Спасибо, милая, не стоит, — отвечала Жанна. — Я ведь не из робких, а если шагу прибавлю, то, может, и своих догоню.
И Жанна с ловкостью и проворством ничуть не меньшим, чем у крестьянок, перемахнула через изгородь, несмотря на сабо и пышные юбки, мало заботясь о том, что Нонон увидит цвет ее подвязок и самые очаровательные ножки, которые, едва успев отважно перелезть через забор, уже встали рядышком и перепрыгнули через канаву.
Нонон не настаивала. К Жанне Ле Ардуэй она относилась с почтением, помня ее еще юной мадемуазель де Горижар — хоть и было это давненько, — и охотно бы ей услужила, но отказу обрадовалась, разделяя суеверия здешних мест. Старой усадьбой называли дом, окруженный садом, где до революции жил священник, и пользовался он в округе такой же дурной славой, как пустошь Лессе. Обветшалый, мрачный стоял он на перекрестке, куда сходилось целых шесть когда-то оживленных дорог, купил его зажиточный крестьянин, но жить не смог и превратил дом в амбар, а сам поселился совсем в другом месте. Можно его понять! В усадьбе-то, как говорили, хозяйничала нечистая сила. Иначе откуда брались там огромные черные кошки, что встречали вас и упрямо шли за вами по дороге? А потом желали доброго вечера с неизъяснимым выражением усатой морды. Так что неудивительно, если Нонон не слишком огорчилась отказу Жанны, тем более что и возвращаться обратно ей пришлось бы одной, пробираясь в потемках по крутой тропке. Однако Нонон постояла и посмотрела, как перебирается Жанна с камешка на камешек через лужи по раскисшей дороге. И, увидев, что голубая шубка завернула за угол кладбища, утешила себя:
— Что правда, то правда, Жанна не из пугливых. Не то что я. И годами она моложе. И поученее нас всех, вместе взятых. Ведь мать ее — Луизон-Кремень, а отец — сеньор де Горижар.
О покойном де Горижаре говорили, что не найдется под небесной шапкой такого, чего бы он испугался.
Успокоившись таким образом насчет судьбы Жанны Мадлены, Нонон пустилась в обратный путь. Проходя мимо серого каменного креста, что стоял посередине кладбища, она склонила голову и перекрестилась. Еще раз она перекрестилась, проходя мимо кустов вечнозеленого тиса, сторожа мертвых, — по старинной традиции он рос прямо напротив входа в церковь. От церкви Нонон повернула к небольшой горсточке домишек, их называли городом; там она и жила. Теперь до дома было рукой подать, и она вздохнула с облегчением.
По дороге через кладбище, очень старое и очень заброшенное — валилась ограда, ее не поднимали, вырастала трава, ее не косили, и она покачивалась на ветру жатвой смерти, — невежественная, боязливая и набожная Нонон, зябко кутаясь в белую шерстяную накидку, тихо радовалась про себя тому, что на склоне сырого зимнего дня она далеко от страшной усадьбы, и ей совсем не хотелось оказаться на месте Жанны Ле Ардуэй.
А Жанна шла вперед и вперед, и сердце у нее билось так же ровно, как ровны были ее шаги. Все окрестные дороги она знала наизусть, изъездив их на лошади, исходив пешком в девичестве и в замужестве. А сейчас так глубоко задумалась, что ни возможность дурных встреч, ни дурная слава Старой усадьбы ее не тревожили.
