Долго обносила процессия живым пламенем обширную церковь, оставляя позади себя борозду мрака, куда более темную, чем тот, который она раздвигала впереди себя светом свечей, и наконец повернула обратно. Жанна приготовилась выпрямиться, поднять голову и совладать с тем потрясением, которое испытала при виде изувеченного монаха в черном капюшоне. Она смотрела на процессию и ждала, желая увидеть обезображенное лицо монаха еще раз. Монах шел, молчаливый, бесстрастный, словно каменная статуя, Жанна взглянула на него, и бездна ее ужаса стала еще глубже. Ни торжественное величие процессии, ни радостные песнопения, ни снопы света, брызнувшие с хоров, не могли вернуть потрясенной Жанне Ле Ардуэй счастливую сосредоточенность и благотворный строй мыслей. Она не могла петь вместе с прихожанами, не могла отдаться молитве. Поверх серебристых стихарей — священник, дьяконы, министранты, шествуя следом за балдахином, уже поднялись к алтарю, — поверх оплывающих желтым воском свечей, трепещущих в воздухе, дрожащем от поющих голосов, как маленькие факелы, — Жанна искала незнакомого монаха в капюшоне, нашла и уже не отводила глаз. Монах стоял рядом с кюре на ступенях, ведущих к алтарю, и казался надгробным изваянием, олицетворением презрения к суете жизни. В глазах Жанны, умевших видеть не одну обыденность, непомерное его уродство с лихвой искупалось непомерной гордыней, что пренебрегала безобразием точно так же, как пренебрегала бы красотой. Жанна не понимала, что с ней творится, но противиться неизъяснимому восторгу, смешанному с испугом, тревогой и смятением, не могла.
Кюре поднялся по ступеням, концами епитрахили поднял Святые Дары и приготовился благословить паству, однако Жанна, занятая своими мыслями, и в эту святую минуту не склонила голову. Она задумалась, пытаясь представить себе, что же обрекло монаха в черном капюшоне на муки, запечатленные у него на лице, и какова у него душа, если он так гордится ими? Она размышляла и после благословения, не заметив, что получила его, не обратила внимания, что кончилась служба. Не услышала и стука сабо — толпа прихожан редела и редела, вытекая из бокового выхода. Не заметила, что осталась одна, что мало-помалу утонули в дымке от погасших свечей своды, и вся церковь погрузилась в тихое море тьмы.
«С ума я сошла тут сидеть!» — воскликнула про себя Жанна, внезапно разбуженная от своего сна звяканьем цепочки паникадила, которое спустил служка, чтобы подлить в него масла.
Жанна достала маленький ключик, отперла ящик под молитвенной скамеечкой и убрала в него молитвенник. Видя, как темно в церкви, она поняла, что сильно задержалась, и торопливо поднялась с места. И тут звонко застучали сабо. Жанна обернулась: к ней спешила Нонон.
Нонон вышла после службы первой и, не найдя Жанны на улице, вернулась.
— Теперь мне известно, кто это, — зашептала она с тем особенным выражением лица, какое бывает только у сплетниц.
Называю ее так без всякого осуждения, ибо сплетницы те же поэты, только маленькие, но не меньше великих охочи до сплетения былей и небылиц, полных тайн, обманов и преувеличений — извечной пищи любой поэзии. Скажу больше, выдумщицы, сочинительницы, фантазерки своими сказками часто обогащают закрома госпожи Истории.
— Да-да, я узнала, кто это, драгоценная мадам Ле Ардуэй, — захлебываясь от нетерпения, частила словоохотливая Нонон, семеня вслед за Жанной по опустелой церкви и успев перед выходом подать ей святой воды. — Барб Коссерон, служанка нашего господина кюре, мне все рассказала. Он из Белой Пустыни, нашего разоренного аббатства, во время революции шуанствовал, и «синяки»-негодяи превратили его лицо в ужасающее месиво. Иисус сладчайший! Спасе Боже! Да он не человек, он — мученик! Завтра исполнится ровно неделя с того самого дня, когда на закате он постучал в ворота господина кюре. Барб клянется, что вид у монаха был совсем не монашеский — грубые сапоги со шпорами, как у военных, и куртка-коротышка, ничуть не похожая на длиннополые одеяния наших святых отцов. Глянула Барб на его изуродованное лицо и чуть в обморок, бедняжка, не хлопнулась, она ведь от природы так боязлива. Счастье еще, что господин кюре гулял по саду и читал по молитвеннику молитвы, расхаживая между персиковыми деревьями. Он тотчас подошел к воротам и поприветствовал незнакомца, как приветствуют только благородную голубую кровь. Незнакомец-то, оказывается, мог бы стать настоятелем Белой Пустыни, а то и епископом Кутанса, кабы не революция. Был он другом его высокопреосвященства господина Таларю, нашего бывшего епископа, что уехал за границу! И вот что интересно, господин кюре с тех пор, как монах гостит у него в доме, на кухне больше не обедает. Барб накрывает им стол в маленькой комнатке, прислуживает и слышит все их разговоры. Так вот, похоже, что наше новое правительство предложило этому аббату… Погодите, как же его зовут? Аббат де ла Круа-Жинган или Энган, в общем, что-то в этом роде… Так вот оно предложило ему быть в наших местах епископом, а он не желает быть епископом при правительстве, только при короле. — Нонон еще понизила голос, словно опасалась, как бы кто не услышал запретный титул. — Пока он надумал снять домишко папаши Баэ, что стоит как раз напротив руин монастыря. Так что, голубушка мадам Ле Ардуэй, у нас в приходе скоро будет одним викарием больше. И все-таки, прости меня, Боже, не в осуждение будь сказано, но я бы не смогла пойти на исповедь к господину аббату, пусть святее его на свете нет! Представить себе не могу, что со мной сделается, окажись его лицо рядом с моим в окошечке исповедальни. И отпущение его не принесет мне покоя, все будет казаться, что исповедалась я самому дьяволу, а не преблагому Господу!
