На первый мезальянс в роде де Горижаров, чье имя досталось Жанне и должно было с ней исчезнуть, решился ее отец, выбрав в жены Луизон-Кремень, как назвала Нонон матушку Жанны. Жанна Мадлена решилась на второй и последний.
Сеньор де Горижар-младший увенчал разгульную и беспутную жизнь церковным браком, но именно законный брак и закрыл перед ним двери всех знатных дворянских домов.
Женился он в том возрасте, когда страсти человека разгульного набирают после беспечной и легковесной юности роковую силу и становятся неодолимыми. Женой его стала дочь егеря, что служил у его друга и соседа по имению, сеньора де Орлона. Орлон, виконт де Надмениль, был человеком куда более порочным и злокозненным, нежели Горижары. В нормандском краю он оставил по себе такую память, что если бы пробудить ее в сыновьях, наслышанных о нем от отцов, то они загорелись бы смертельной ненавистью или заледенели от ужаса.
На протяжении двадцати лет Орлон был чумой и отчаянием здешних мест. Род его, созданный для подвигов, сохранил силу, но износил нравственность, и потомок, завершая долгую родословную, вывернул наизнанку все добродетели: если сражался, то на дуэлях, не влюблялся, а распутничал, унижал униженных, нарушал Божеские заповеди, попирал человеческие законы. Ржа порока изъела в его душе все, не совладав только с жестокостью.
Поговаривали, будто дочка егеря, старика Дагури, чей рог гудел во время охоты громче трубы иерихонской, заставляя верить в помощь дьявола, потому как простому смертному не дано трубить с такой оглушительной силой, — так вот поговаривали, будто дочка Дагури вовсе не его, а хозяина. Господин никем не брезговал, мог опозорить и слугу. Дочку звали Красавица Луизон. Питало нелестные слухи отношение к Луизон в замке Надмениль, к ней относились там совсем не так, как относятся к дочери прислуги. Положение у нее было двусмысленное, особенное, вызывающее и стало еще щекотливее с того дня, когда с бесстрашием, поразительным для юной девицы, она завоевала себе прозвище «Кремень», которое и носила до самой смерти. Вот в нескольких словах ее история.
В одно из воскресений деревенские жители слушали в церкви мессу, а Руфин Дагури вместе со своим господином вот уже с неделю охотился на кабанов в ближайшем лесу.
В замке хозяйничала одна Луизон. Надо сказать, что доверить охрану замка пятнадцатилетней девочке было тем более неосмотрительно, что Франция в те времена кишела шайками всевозможных бандитов, разбойников и негодяев. Но Нормандия есть Нормандия: нормандцы с детским простодушием признаются, что добром своим дорожат крепко, но защищать его принимаются только тогда, когда воры его к дверям понесут, и защищают, надо сказать, отчаянно.
Я и сам знавал в детстве фермеров-хуторян, что жили в нескольких лье от ближайших соседей и совершенно спокойно ложились спать, не запирая дверей. Им все казалось, что живут они в патриархальные времена доброго Роллона[24].
Однако вернемся к хорошенькой девушке. Благоухая юной свежестью, она была лишней приманкой для отпетых негодяев, что шлялись тогда в здешних краях, грабили, а порой и сжигали фермы.
Однако Луизон в то воскресенье еще меньше, чем когда-либо, думала о грабителях. Прижав к полной и белой груди «мушкетера» — как называют в наших краях ситный хлеб, — она отрезала большие аппетитные ломти, и в эту минуту дверь на кухню толкнул нищий и попросил милостыни.
— Проходи, голубок, — пригласила его Луизон, — присядь на лавку. У меня похлебка варится, вот-вот будет готова, и я налью тебе полную миску.
Седобородый нищий с кряхтеньем опустился на скамью, а Луизон сновала себе туда и сюда, занимаясь хозяйственными хлопотами.
Между делом зашла она в соседнюю с кухней комнату и, поправляя перед зеркалом кружевной воскресный воротничок, вдруг увидела в зеркале, что нищий снял с себя бороду, а потом привязал ее покрепче. Тут-то Луизон и вспомнила о грабежах и убийствах, о них тогда немало толковали в округе.
«В церкви, похоже, еще и не причащали, — прикинула она, — да и разбойник наверняка не один». И, почувствовав, что кровь отхлынула от щек, наклонилась над очагом, чтобы огонь вернул ей румянец. Вернулась на кухню, сняла с огня котел и на вытянутых руках отнесла в ту комнату, где висело зеркало, поставила на стол и плотно прикрыла за собой дверь. Теперь она наблюдала за гостем не в зеркало, а в замочную скважину. И что же? Нищий раскрывал под столом, за которым сидел, огромный нож. Сердце Луизон ударило в набат, но, как оно ни колотилось, голова оставалась трезвой и ясной. Луизон вылила клокочущую похлебку в большую глиняную миску, в которой обычно держала хлеб, повесила на сгиб левой руки топор, взяла миску и крикнула:
