Он решил, что поселится в Маршинове с Ципеле, ребе и внуками. Будет молиться, изучать Тору, проживет оставшиеся дни как еврей. Торговлю оставит на Майера-Йоэла, пусть ведет дела, как хочет. Кларе пошлет разводное письмо. Ему-то самому развод не нужен, он не собирается жениться снова.
Праздники кончились, хасиды разъехались. В Маршинове стало холодно и грязно. Трудно было поверить, что это тот же самый Маршинов. Теперь синагога опустела. Во дворе так тихо, что слышно, как падают последние сухие листья. Иска-Темерл вернулась к мужу в Комаров. Ее дочь Ентл собиралась рожать. Йойхенен на целый день запирался у себя в комнате, ешиботников осталось мало.
У нескольких живущих при синагоге стариков хасидов за годы накопилось немало разных обид, и теперь они сторонились друг друга. Один дремал на скамье у печи, другой — уткнувшись лбом в стол. Третий сидел над книгой, попыхивая трубкой, четвертый, который молился позже остальных, надевал талес и обматывал руку кожаным ремешком. Его лицо было таким же белым, как седая борода. В синагоге царили сумрак и тишина. Калман взял с полки Мишну, посидел, позанимался. Но сколько можно изучать Талмуд?
Калман не знал, чем себя занять. Пошел к дочери. У Годеле была корь, Ципеле сидела возле кроватки. Окно было задернуто красной занавеской. Когда вошел отец, Ципеле прижала палец к губам: ребенок только что заснул. Калман вернулся в свою комнату и лег на кровать. Но как он мог уснуть, если уже столько дней не делал никакой работы? В окно барабанил дождь, от печи веяло теплом. До вечера далеко, но уже запиликал сверчок. Кто-то возился за печкой. Может, домовой? Калман знал, что здесь опять станет весело. На Хануку снова съедется народ, но сейчас только начало хешвана[201], до нее еще почти два месяца. На молитву едва собрался миньян. Вечером служанка Кайла принесла Калману бульон, тарелку каши, телятину и сливовый компот, но Калман впервые в жизни потерял аппетит. Наскоро, без хлеба, съел кусок мяса и почув ствовал тяжесть в желудке. Он надел шубу и вышел из дома. Ципеле сказала, что гулять в такую погоду — это безумие, хозяин собаку не выгонит, но Калман не мог сутки напролет сидеть в четырех стенах. Он шагал, наступая в лужи и по щиколотку проваливаясь в грязь. Вышел к железнодорожным путям. Шуба и борода промокли от снега. Стемнело, и Калман ощупывал дорогу палкой, как слепой. Наконец добрел до пустого вокзальчика. Тускло горела лампа, окошко кассы было закрыто: до ближайшего поезда еще семь часов. Калман присел на скамейку. Неужели для него нет места на этом свете?
Отдохнув, он пустился обратно. Крупинки снега кололи лицо, как иголки. Калман шел по раскисшей дороге. Ресницы и брови заиндевели. Ему было не привыкать к ветру и стуже. Он не раз ночевал в лесу, не боясь ни бесов, ни разбойников, но эта темнота совсем иного сорта. Растерянный, Калман брел без цели неизвестно куда.
Когда он вернулся, все уже легли, только в комнате Йойхенена горел неяркий свет. Калману захотелось пойти к зятю, но о чем они будут говорить? И как можно отрывать его от Торы? Он ребе, праведник, святой человек.
Калман поднялся к себе, зажег лампу. Огонек отразился в оконном стекле. За окном шевелился другой Калман, повторял каждое движение. Он сел на кровать. В печной трубе завывал ветер, на крыше гремела черепица. Было жарко натоплено, но холодок пробегал по комнате из угла в угол, как бесенок… Калман прочитал «Шма Исроэл». Он боялся, что не сможет сомкнуть глаз, но, едва он лег, как тут же забылся тяжелым сном.
Ему приснилась Клара. Совершенно голая, она обвивала Калмана косами и хохотала, как Лилит. Калман проснулся. Он чувствовал такое желание, какого не испытывал даже в молодости. Кровь прямо-таки кипела. Калман сбросил одеяло, чтобы немного остыть. Сел, прислушался. Мышь грызла пол, словно пилила пилой. Калман схватил сапог и стукнул им по ножке кровати.
— Пошла вон!
Впереди была бессонная ночь.
Снег шел и шел. То падал хлопьями, то кружился, то летел над землей, заметая распаханные поля. По обочинам выросли сугробы. Казалось, полчища чертей гоняются друг за другом, срывают с хат соломенные крыши, заплетают ледяными косичками конские гривы, запутывают тропинки и шляхи. Калману казалось, что кто-то швыряет ему в лицо горсти соли и заслоняет холодной ладонью глаза. Было бы трудно ехать даже на санях. Карета скользила, лошади то и дело останавливались. Калман вспомнил про валаамову ослицу. Но сказал «а» — говори «бэ», теперь деваться некуда. Сидя на облучке, закутанный в шубу и башлык, Калман спорил сам с собой. Надо было остаться в Маршинове. Что он забыл в Ямполе? К кому он туда едет? К жене, которая ему изменила? Правда, маршиновский раввин, реб Алтер, сказал, что по закону Калман может с ней жить. Коль скоро нет свидетелей измены, женщина считается кошерной. При этом реб Алтер добавил, что муж должен остерегаться и при малейшем подозрении перестать прикасаться к жене. И в торговле он не обязан ей доверять… Что Калман делает, какой черт в него вселился?
