А тем временем в Маршинов начал съезжаться народ. Приезжать в этом году стали раньше, чем обычно. К первым покаянным молитвам собралось уже несколько сот человек. Появились и новые хасиды. Те, кто предсказывал, что на Дни трепета синагога будет пуста, стыдились смотреть людям в глаза. Каждый поезд, прибывавший на станцию верстах в двух от города, привозил толпу пассажиров. В извозчичьих телегах не хватало мест. Молодые шли со станции пешком, неся свои пожитки. На постоялых дворах было шумно, вытаскивали тюфяки, еду варили целыми котлами. Сразу подскочили цены на ночлег. Мясники бросились по деревням скупать скот, рыбники посылали на Вислу мужиков с сетями. Маршинов уже не мог всех вместить, а люди прибывали и прибывали на поездах, телегах, бричках и даже на пароходах по реке. Сколько Маршинов стоял, такого еще не было. Умные люди, которые все знают и на все находят ответ, ломали голову: что же случилось? Одни говорили, что Бог сжалился над Йойхененом, потому что дядя хотел отобрать у него место ребе. Другие объясняли, что народу просто любопытно посмотреть, как поведет себя Йойхенен, если реб Шимен пошлет его куда подальше. Маршиновские просвещенцы твердили, что, наверно, в мире ходят слухи о чуде, и сравнивали евреев с христианами, которые собираются на отпуст[189] или едут поклониться Ченстоховской иконе Божьей Матери. Так или иначе, но заезжие дворы Маршинова были переполнены. Хозяева, которые прежде никогда не пускали постояльцев, сдавали каждую свободную комнату, койку или угол. Бедняки находили ночлег на чердаках и в сараях. Иска-Темерл, которая сердилась и ругала Йойхенена, что он слишком не от мира сего, теперь рыдала, била себя в грудь и умоляла Бога простить ее за то, что огорчала своего сына-праведника.
А Йойхенен был напуган. Мать и другие родственники ругали его за то, что он позволил реб Шимену отделиться, но это его мало беспокоило. Йойхенен никогда не хотел быть ребе и не понимал, почему его хотят сделать вождем Израиля. Он считал это ошибкой, большой ошибкой. Йойхенен даже придумал план: он станет меламедом, это ведь великая заповедь — учить детей Торе. И не надо будет давать советы насчет торговли, докторов, армейского призыва и прочего, в чем он ни чего не понимает. Йойхенен просил Всевышнего, чтобы дядя Шимен взял все в свои руки, а его оставили в покое.
И теперь, когда в Маршинов приезжали тысячи и тысячи хасидов, Йойхенену было страшно. Чего хотят на небесах? Йойхенен помнил стих: «Погибели предшествует гордость»[190]. Может, его хотят вознести, а потом, не дай Бог, сбросить в самую бездну? Может, это испытание? Может, он один из злодеев, которые несут на себе грехи мира? Йойхенен плакал на молитве и за книгой, поливал слезами страницы. Конечно, святые слова «Тикуней зогар»[191] выше его понимания. Здесь каждое слово, каждая буква, каждая точка полны глубочайшего смысла. Эти слова нельзя произносить вслух, на них опасно даже смотреть, ведь в них сокрыты целые миры. И все-таки Йойхенен не мог оторвать взгляда от святых букв. На полях остались пометки деда: убористый почерк, много сокращений, которых Йойхенен не понимал. Дед уже пребывает в лучшем мире, кто знает, как высоко вознеслась его душа. А здесь, на страницах — следы, оставленные его святым пером. Йойхенен часами смотрел на выцветшие острые, неровные буквы. Он ясно видел, как они излучают свет. Эх, будь дед жив! Йойхенен был бы счастлив иметь такого наставника. Йойхенен внимал бы каждому его слову. Но дед сейчас изучает Тору на небесах, а Йойхенен должен нести непосильный груз. Тысячи евреев хотят, чтобы он за них молился. Это поможет ему на Высшем суде, но с чем Йойхенен предстанет перед Господом? Какие у него заслуги? Ничего у него нет, кроме грешных мыслей. Одна и та же мысль преследует его день и ночь: может, бежать отсюда? Он отправится в изгнание, будет поститься, истязать тело, летом валяться на колючей стерне, а зимой в холодном снегу. И там, куда он уйдет, никто не будет называть его «ребе» и воздавать ему почести. Мама и Ципеле, дай им Бог здоровья, не будут приносить ему бульончика, молока в стакане и варенья на блюдечке…
