— Да всякие. У кого язык есть, те и болтают, чтоб у них морды опухли. Завидуют твоему счастью. Они бы тебя с костями сожрали, пусть их самих черви жрут…
— Куда вы правите?! — вдруг крикнул Залман.
— Тпру! — Возчик Ича вздрогнул и проснулся. — Стой! Куда вас несет, черти? Назад! Назад!
— Задремал, что ли?
— На полминутки всего… Давайте-ка вылезайте.
— О Господи, ноги затекли! — простонала Блима. — Двинуться не могу.
Азриэл выпрыгнул из саней и помог женщине вылезти. Он провалился в снег чуть ли не по колено. Правы просветители, подумал Азриэл. Фанатизм в Польше не знает границ. Европа учится, творит, идет вперед, а здесь бродят в потемках. Что тут знают о магнетизме, электричестве, микроскопе, телескопе? Кто слышал о Вольтере, Жан-Жаке Руссо, Кеплере, Ньютоне? А сам-то я много знаю? Всего ничего! Надо учиться! Нельзя оставлять в болоте своих братьев и сестер. Шайндл будет мне помогать… Азриэл поднял горсть снега, изо всех сил сжал в кулаке и запустил твердый, как камень, комок в вечернее небо.
Азриэл не пошел к реб Ехезкелу Винеру, но остановился на станции. Калман вручил ему счета для выкреста Валленберга, и Азриэл отправился в контору на Крулевской. Стоял мороз, на крышах и балконах лежал снег. Звякали колокольчики на санях, извозчики покрикивали и хлопали кнутами. Шли с уроков гимназисты с золотыми пуговицами, в фуражках, с ранцами за спиной. За монашкой выступали вереницей девочки, все в одинаковых головных уборах, жакетках и башмачках. Помещики в шубах и собольих шапках гуляли с собаками, сжимая в руках кожаные поводки. Несмотря на стужу, в лавках было полно покупателей. Лошади оставляли на мостовой кучи навоза, дымили печные трубы, ворковали голуби. Нищий крутил шарманку. Тут и там в ворота въезжали телеги, груженные дровами. Азриэл вошел в Саксонский сад. На замерзшей речке катались на коньках польские мальчишки и девчонки в разноцветных каскетках, платках, телогрейках и рукавицах. Те, кто падал, и не думали плакать, но звонко смеялись.
Пан Валленберг был в кабинете. Азриэлу пришлось дожидаться в приемной. Стоя со шляпой в руке, он смотрел, как бухгалтеры делают записи в книгах и быстро щелкают костяшками счетов. Тонкие перья проворно летали над страницами. Служанка внесла стаканы чая. Вдруг распахнулась дверь кабинета, и из нее появился тучный рыжебородый генерал с золотыми эполетами и в сапогах со шпорами. Его мундир был расстегнут, широкая грудь увешана орденами и медалями. Брюки с лампасами, рука в перчатке — на рукоятке сабли. Другую руку генерал приложил к козырьку. Денщик распахнул дверь на улицу и вытянулся по струнке. Пан Валленберг проводил генерала до порога, поклонился, подождал, пока тот не усядется в сани. Тело пана Валленберга было тщедушное, зато голова — огромная, как арбуз, в черных глазах — насмешка. В бакенбардах и на висках проглядывала седина. У пана Валленберга с его сутулой спиной, высоким лбом, горбатым носом и мясистыми ушами была уж очень еврейская внешность. Шею сжимал воротничок, твердый, как обруч от бочки. На груди у него тоже висела медаль. Он бросил взгляд на посетителя.
— Кто такой?
— Из Ямполя… От Калмана Якоби…
— Что ж, входите.
Роскошь кабинета ослепила Азриэла. Стены, оклеенные светлыми обоями, были увешаны портретами дам и сановников в мундирах, а также документами в золоченых рамках, написанными каллиграфическим почерком, с затейливыми подписями и сургучными печатями. Паркет сверкал, как зеркало. Азриэл чуть не поскользнулся. На массивном столе — стопки бумаг, бронзовая статуэтка и лампа, горевшая мягким, молочно-белым светом. Пахло кожей, сигарами и еще чем-то незнакомым, столичным. Пан Валленберг заговорил по-польски:
— Кем вы приходитесь Калману Якоби? Сыном?
— Нет. Я жених его дочери.
— Вот оно что. Присаживайтесь.
— Спасибо.
— Чувствуйте себя как дома. Не бойтесь, я не кусаюсь.
Азриэл сел.
— Чем занимаетесь? Талмуд изучаете?
— Да, Талмуд.
— У вас неплохой польский. Редкость у наших евреев. Живут в Польше шесть веков, но так и не научились языку страны. Что собираетесь делать после свадьбы? Торговать?
