За 40 лет после смерти Валериана Церковь сделалась еще более опасной в глазах властей. Когда новоизбранный император Диоклетиан перенес свою резиденцию в Никомедию (287 г.), на противоположном холме возвышалась христианская базилика, казалось, бросавшая вызов имперскому дворцу. На протяжении 16 лет Диоклетиан не предпринимал мер против Церкви. Однако он твердо верил в Pax deorum, а дела империи шли неважно. Соответственно, христианский отказ почитать богов его все больше раздражал{709}. Наконец, 23 февраля 303 г. Диоклетиан потребовал снести дерзкую базилику, а на следующий день запретил христианские собрания и повелел разрушать церкви и конфисковывать христианские писания. От всех мужчин, женщин и детей под страхом смертной казни требовалось собираться на площадях и приносить жертвы богам Рима. Однако указ был выполнен лишь в нескольких областях, а на западе, где христианских общин было мало, и вовсе забыт. Сложно сказать, сколько людей погибло. Христиан редко разыскивали, если они не являлись на жертвоприношение; многие впали в отступничество или нашли отговорки{710}. Большинство казненных добровольно пошли на смерть, и епископы эту практику не одобряли{711}. Когда Диоклетиан отрекся от престола (305 г.), эти эдикты утратили силу, хотя их и попытался на два года (311–313 гг.) возродить император Максимин Даза.
Однако культ мучеников стал играть огромную роль в христианском благочестии: они доказывали, что Иисус не уникален и у Церкви поныне есть «друзья Божии», великие святые. Мученик был как бы «вторым Христом», а подражание Христу до смерти сделало его частью современной реальности{712}. «Деяния мучеников» осмысляли эти героические смерти как чудеса, являющие Божье присутствие, ибо казалось, что мученики не чувствуют боли. Виктриций, епископ Руанский (V в.), говорил конгрегации: «Да не пройдет и дня без нашего внимания к этим сказаниям… Этот мученик не дрогнул под пытками, этот торопил медлящих палачей, этот с готовностью глотал пламя, а этого резали на куски, а он стоял спокойно»{713}. Папа Геласий (понтификат в 492–496 гг.) объяснял: «Они вынесли больше, чем может вынести человек, и не своей силой, а благодатью Божьей»{714}. Когда христианскую рабыню Бландину казнили в Лионе (177 г.), ее товарищи «взирали своими очами через свою сестру на Того, кто был распят за них»{715}.
Когда молодую вдову и мать Вибию Перпетую арестовали в Карфагене (203 г.), ее посещали удивительные видения, которые доказали даже гонителям, что она близка к сфере божественного. Как заметил ее биограф, сам начальник тюрьмы почувствовал, что «в нас есть редкая сила»{716}. Через этих «друзей Божиих» христиане обретали уважение среди язычников и даже превосходство над ними. И все-таки в «свидетельстве» мучеников о Христе подчас была доля агрессии. Скажем, в ночь перед казнью Перпетуе снилось, что она превратилась в мужчину и борется с диким египтянином огромного роста: с помощью силы Божьей ей удалось повергнуть его на землю. Пробудившись, она поняла, что ей предстоит сразиться не с дикими зверями, а с самим Врагом, и победа будет за ней{717}.
Мученичество – это форма протеста бессильного меньшинства. Однако ужасная смерть мучеников стала яркой демонстрацией структурного насилия и жестокости государства. Мученичество было и всегда будет не только религиозным, но и политическим выбором. Ведь христиан, безнадежно уступавших по возможностям властям, считали врагами империи, но их смерть стала дерзновенным словом о верности иной силе, чем империя. Палачи интуитивно ощущали превосходство мучеников, а сложив головы у врат угнетателей, мученики превратили своих врагов в бесов и демонов. Но скорбная история мученичества обретала отчасти агрессивный характер. Христиане были убеждены, что, подобно Иисусу в Книге Откровения, участвуют в эсхатологической битве; противостоя, как гладиаторы, диким зверям на арене, они противостоят бесовским силам (воплощенным в имперских властях) и ускоряют славное пришествие Иисуса{718}. Люди, добровольно заявлявшие о своей позиции властям, совершали то, что впоследствии назовут «революционным самоубийством». Де-факто заставляя власти казнить себя, они вскрывали насилие, таящееся в
