На постели княжеской лежал Андрей-рыбак. Был он раздет, только чресла его прикрывала беленая поволока. Заостренные скулы, покрытый крупными каплями испарины лоб, всклоченная бороденка, слипшиеся космы волос, изможденное тело и непомерно распухшие, почерневшие руки и ноги, горячечный блеск в глазах — таким стал за эти дни мой давний знакомец. Мухи роем вились над ним. Жужжали тревожно. И показалось мне на миг, словно это Кощей из Пекла на Свет белый вылез, но прогнал я от себя виденье. Жалко мне старика стало. До слез жалко.
Ольга сидела рядом, отгоняла веточкой от Андрея мух и, казалось, вони тошнотворной не замечала.
— …ближнего своего, аки самого себя полюбить надобно, так Господь нас учил, — словно в бреду шептал рыбак. — Только прежде, чем ближнего, себя полюбить нужно, иначе как же ты любовь-то познать сможешь?
— Учитель, — прогоняя особенно назойливую муху, сказала Ольга, — а это не гордыня, себя любить?
— Гордыня грех, — ответил Андрей. — А разве же любовь грехом быть может? Ведь Иисус и есть любовь.
— Звала, княгиня? — спросил я.
Вздрогнула Ольга, взглянула на меня испуганно, точно я ее за непотребством каким застал.
— Это я тебя прийти просил, — сказал рыбак. — Иди, дочка, об услышанном подумай, — шепнул он княгине. — Нам с Добрыном потолковать надобно.
— Хорошо, — кивнула она, прошла мимо меня, глаза потупив, и из шатра вышла.
— Поправляешься, княжич? — спросил Андрей, когда Ольга закрыла за собой полог.
— Поправляюсь, — кивнул я.
— А я вот гнию потихоньку, — вздохнул тяжело рыбак. — Сильно воняет-то?
— Терпимо, — сказал я.
— Не лукавь, знаю, что вонища от меня страшная. Но ты потерпи. Недолго уж мне воздух портить. Я вон Ольгу от себя гоню, только не хочет она уходить. Все про веру Христову расспрашивает. И как только сносит меня — ума не приложу? Добрая она, заботливая и ласковая.
— Значит, рыбак, еще одну душу ты поймать напоследок смог? — спросил я.
— Поймал или не поймал, это только Господу ведомо, — ответил он. — Никто ее неволить не собирается. Захочет, сама путь к Иисусу отыщет. Он для всех сердце свое открытым держит. И для тебя тоже.
— Звал-то ты меня зачем?
— Проститься хотел.
— Не за что тебе у меня прощенья просить, — сказал я, а потом добавил: — Это ты меня прости за то, что тебя на муки и смерть страшную глупостью своею обрек. — И поклонился рыбаку низко.
Поплыло у меня все перед глазами, когда я спину разогнул. Невольно руками за покров шатра уцепился. Потянул на себя, чуть не завалил, но с дурнотой справился.
— Я смотрю, тебе плохо совсем, княжич, — тихо сказал Андрей. — Присядь. Так тебе легче будет.
Присел я на стул, на котором недавно Ольга сидела, отмахнулся от мух надоедливых.
— Винишь себя? — спросил он.
— Виню, — ответил я.
— Зря себя коришь. — Андрей внимательно мне в глаза посмотрел. — Коли так все вышло, значит, воля на то Господня была. Значит, нужно ему было, чтоб случилось все так, как случилось. И вины в том твоей нет. Если тебе от этого легче станет, так знай, что я зла на тебя не держу, а прощенье… Господь тебя простит.
— И на том спасибо.
Он помолчал немного, собираясь с силами, а потом сказал:
— Просьба у меня к тебе.
— Какая? — насторожился я.
— Ольгу не бросай. Трудно ей сейчас.
— С чего ты это взял?
— Ночи и дни у нас по пути длинными были. Много мы с ней разговоров переговорили. Понял я, что всяк ее на свою сторону перетянуть хочет. Душу ее на куски рвут, словно волки голодные. Брат Свенельд про кровь варяжскую напоминает, хазары, через Соломона, к себе повернуть стараются, Звенемир ей твердит о том, чтоб она о корнях своих позабыла да Перуну Полянскому больше добра подносила. Жаден ведун, дерьмо из-под себя поест. Остальная Русь смерти ей хочет. Клянет ее со Святославом, словно это он земли захватывал. Вот-вот ромеи из Цареграда навалятся. Этим только повод дай. Отец Серафим из церкви Ильи Пророка базилевсу византийскому каждый месяц из Киева вести шлет. Только и ждут в Цареграде случая удобного…
— Что же это ты на своих, на христиан, поклепы наводишь? — усмехнулся я.
— Христиане тоже разными бывают, — не сдержал он тихого стона, помолчал немного, отдышался и продолжил, боль превозмогая: — Слаб человек, и кто-то ради веры Христовой на жертвы идет, душу свою спасая, а кто-то Именем Его злодейства и алчность свою прикрыть норовит. Отделять зерна от плевел надобно, как Иисус нас учил. А отделивши, поймешь, кто агнец, а кто волк в шкуре овечьей. Вон Гойко-дулеб. Ты думаешь, что истинный христианин пошел бы дома разорять да детей жечь? Любви верующий жаждет, а не крови, не богатства, не благ земных. А эти… так разве же христиане они? Только Гойко по темноте своей теперь всех одним гребнем чешет. Запутался. Так и с Ольгой случиться может. Со всех сторон у нее враги, и идет она меж ними, словно по острию меча. Не дай Бог оступиться, и все. Накинутся волки. Жалко ее.
