— Ты прости меня, христианин, — сказал вдруг подгудошник. — Знать, не судьба тебе от моей руки пасть. Только знай, что не жалею о содеянном. Как не жалею о том, что в живых ты остался. Прощай, и пусть дорога твоя светлой будет.
— Господь простит, — ответил христианин. — А я на тебя зла не держу. Всяк свою работу знает и как может, так и делает.
— И ты прощай, — повернулся калика к послуху. — И помни, что не волкулаков да оборотней, а людей опасаться надобно. Они порой больше всякой нечисти нам бед принести могут.
— Господь простит, — повторил слова учителя Никифор.
А Баян подмигнул ему хитро, голову вверх запрокинул да как завоет.
— Святый Боже! — перекрестился Никифор и на всякий случай подале отступил.
Рассмеялся подгудошник, а вместе с ним и мы с Григорием.
— Ладно, — посерьезнел калика. — Ступайте, овцы Божий, а мне Добрыну слово сказать надо.
Поклонились подгудошнику христиане и к городу пошли.
— Ну и что за слово? — спросил я калику, когда со-путники наши за поворотом скрылись.
— Гостомысл тебе кланяться велел, — огорошил меня Баян. — Это же он мне наказ дал, чтоб я за тобой приглядывал.
— Гостомысл?! — мне сперва показалось, что я ослышался.
— Учитель твой старый, — кивнул калика.
— Ведун?!
— Нет, хрен с бугра. Что ты, как дурачок, по сто раз переспрашиваешь? — топнул ногой подгудошник.
— Где он? Что с ним? Я же думал…
— Кочет тоже думал, пока в ощип не попал, — усмехнулся Баян. — Только все, что я сказать должен был, сказал уже. Садись-ка на конька своего да христосиков догоняй. А мне по своим делам торопиться надобно.
Повернулся он и прочь приплясывая пошел.
— Эх, милка моя, шевелилка моя, шевелит, брыкается, в руки не давается…
А я стоял, держал Буланого под уздцы и понять никак не мог, правду мне сказал Переплутов пасынок или соврал опять…
Шумом и гамом нас встретил стольный город земли Русской. Мы в ворота Киевские вошли, а на майдане не протолкнуться. Народу набилось видимо-невидимо. И все горлопанят, орут, ругаются. Каждый норовит себе места побольше урвать да повыше забраться.
— Случилось-то что? — спросил я знакомого стражника.
— А ты не знаешь? — удивился он.
— Откуда мне знать, — пожал я плечами. — Я по княжескому поручению за тридевять земель ходил. Вот только вернулся.
— Ну, — улыбнулся стражник, — считай вовремя успел.
— Ты не темни, — я на него. — Говори, по какому случаю народ баламутится?
— Так ведь лекаря княжеского казнить собрались, — радостно сообщил мне стражник. — Попался жид на злом умысле.
— Соломон? — настал мой черед удивляться.
— Он самый, — кивнул ратник. — Ишь пакостник! Хотел кагана нашего, Святослава Игоревича, со свету сжить.
— А ты, случаем, ничего не путаешь?
— Чего тут путать? Вон уже и место для правежа соорудили, — махнул он рукой в сторону терема.
Взобрался я на Буланого, поверх голов взглянул. Вижу: помост деревянный, на помосте колода стоит, в колоду топор большой воткнут, а рядом кат сидит, с помоста ноги свесил, жует чего-то и с народом лениво переругивается, а вокруг ратники щитами люд киевский сдерживают.
— С самого рассвета посадские места занимать начали, — кричит мне стражник. — Давно в городе казней не было, соскучились киевляне по зрелищам.
— Слушай, — спешился я. — Как бы мне коня в конюшню определить, а потом с княгиней повидаться? Уж больно дело срочное у меня. Я к ней людей привел. Ждет она нас. Сильно ждет.
— Этих, что ли, людей? — подозрительно оглядел стражник моих сопутников.
— Этих, — сказал я. — От самых муромов мы пришли с вестью важной.
— Далече тебя занесло, — сказал стражник, помолчал немного, а потом кивнул: — Ладно. Сейчас что-нибудь придумаем.
— Что тут у вас творится? — шепнул мне Григорий.
— Сам не пойму, — пожал я плечами. — Хорошего человека казнить хотят. А за что?
— Не думал я, что на свете есть такие большие города, — это Никифор голос подал.
Вертит он головой, удивляется. Отродясь он такого не видывал. В диковинку жердяю все. Вот-вот снова перепугается и креститься начнет…
— Добрый! — стражник мне крикнул. — Сейчас тебе ребята дорожку расчистят.
Из сторожки четверо ратников вышли. Пятым знакомец старый, Алдан.
