Расстелила мать рубаху посреди двора, отец малыша к ней поднес, я за ними пошел, а гости за мной потянулись. Встали в корогод, смеются. А хозяин мальчонку над рубахой держит.
— Тебе, путник, первенцу имя давать, — мне говорит.
— Нарекаю тебя Гридиславом! — сказал я торжественно, из ножен кинжал выхватил и прядку волосиков пуховых с головы младенцу отсек.
Заплакал малыш. Не понравилось ему, видать, что волос лишился, и на радость собравшимся, на рубаху задудолил.
— Слава Гридиславу, — тихонько, чтоб маленького не испугать, сказал Нырок.
— Слава Гридиславу, — так же тихо подхватили люди.
А мальчишка дудолить закончил, угукнул деловито и заулыбался. Значит, принял имя. И все вокруг улыбаться стали.
— Ну, здраве будь, Гридя, — сказал я. — С возвращением тебя в Явь.
— Забирай, мать, Гридислава, — нехотя отдал Нырок сына.
Та подхватила его и быстро с улицы в дом отнесла. А Нырок рубаху поднял, пятно мокрое народу показал, а потом носом в него ткнулся.
— Ух, душок-то забористый! — рассмеялся громко.
— Да будет тебе, свое же не воняет! — подхватил его смех пьяненький мужичок.
— Пойдем-ка, кум, за здоровье Гридислава выпьем, — поднял он глаза на меня.
— Отчего же не выпить, — улыбнулся я. И все за столы пошли. [81]
Сели, выпили как полагается, Гридиславу здоровья и долгих лет пожелали. Потом за родителей чаши подняли. Затем рубашку с братиной по столам пустили. Каждый нюхал ее да нахваливал. Словно не моча на ней была детская, а благовоние заморское. А чтоб нюхалось лучше, к братине прикладывались. Каждый пил, сколько за единый дых влить в себя сможет. Потом дальше передавали.
Ну а я, как и положено куму, в почетных гостях оказался. Рядом с Нырком да Баяном. Узнал меня подгудошник, но виду не подал сразу. Только когда все уже изрядно накушались бражки и медов пьяных, он меня в сторонку поманил.
— Как же ты здесь, Добрый? — спросил меня тихо.
— Дела у меня важные, — ответил я ему.
— Никак к отцу в гости наведался?
— Нет, — вздохнул я. — К отцу меня не допустили. Да и в Любиче я проездом, путь мой дальше лежит. Ольга меня по нужде великой отпустила…
— Уф, — вздохнул он облегченно. — Так ты по Ольгиному поручению?
— Ну да, — кивнул я.
— А я-то думал, что ты из полона сбежал.
— И в мыслях у меня такого не было, — покачал я головой. — А ты-то как здесь?
— Тоже мимо проходил, — ответил он. — В Муром двигаюсь. Больно уж на муромов посмотреть захотелось.
— А что на месте не сидится? — спросил я.
— А чего сидеть? — засмеялся он. — Все одно, кроме почечуя, ничего не высидишь. Пока молодой, хочу Мир посмотреть и себя людям показать. А у муромов, говорят, уши хлебные. Вот иду проверить — брешут люди или правду говорят?
— Так нам по пути, выходит, — обрадовался я.
— А ты тоже туда? — И он, смотрю, тоже обрадовался.
— Угу, — кивнул я ему.
— А в попутчики меня возьмешь?
— Отчего же нет? Вдвоем-то веселей.
— Эй, кум! Ты чего там замешкался? — Нырок меня окликнул. — Баян, ты тоже сюда иди. Мы еще за пращуров и Богумира не пили…
— Идем мы! — крикнул я хозяину.
— А Гридислав, это кто? — спросил меня Баян, когда мы к столу возвращались.
— Были у меня два побратима, Гридя и Славдя, Гридислав и Славомир. Вот случай представился хоть одного из Нави выдернуть.
— Может, еще где на именины набредем, — улыбнулся Баян. — Путь до Мурома не близкий, тогда и Славдю в Явь возвернешь…
До глубокой ночи мы именины праздновали. Песни с Баяном пели, с Нырком плясали. С мужичком, Нырковым деверем, на руках боролись. Снова пели и пили… Наелся я до отвала, напился до икоты. Разморило меня с устатку. Пошел коня проведать. Дремал Буланый. Я на бока его посмотрел и порадовался. Он тоже без прокорма не остался. Барабаном раздулся. Я было опасаться стал, как бы у него с нутром от перееда чего не случилось. Он на меня посмотрел да с шумом воздух испортил. Это хорошо. Значит, не занедужит. А коник ногу переднюю подобрал, губу нижнюю отклячил и глаза прикрыл. Иди-ка ты, мол, хозяин, спать не мешай. Я и пошел. На сеновале нам с Баяном девки Нырковы постелили. Завалился я там, зарылся и храпака дал. В сытости и тепле хорошо спится.
