Чудовище homo soveticus provinсialis поразило все прослойки грузинского общества, даже духовенство. В подтверждение этой мысли описывается сцена венчания Антона и Кетуси. Под дулом пистолета их венчал дважды расстриженный поп, представлявшийся простым трудящимся. Осквернение церкви советского периода описано с помощью ярких метафор: церковь
сотрясали рев, гогот и свист разнузданной свадьбы, на рассвете вернувшейся туда во главе с пьяным попом. Кто-то отметил возвращение салютом, пальнув в высоченный сумрачный купол. Его поддержали из всех видов оружия: маузер, револьвер, карабин, винтовка… Трещали и со звоном разлетались в щепки лампады и иконы, оклады и канделябры… Осыпалась разноцветная штукатурка. Скорбно взирали на это святые с перебитыми носами, оторванными ушами и простреленными лбами… (Там же. C. 17).
История аристократии, практически уничтоженной советской властью, воплотилась в многозначительном эпизоде: в церкви жених выстрелом разнес стакан с вином на голове невесты и пролитое вино, как кровь, залило свадебную фату. После чего «невеста низко поклонилась победителю-жениху…» (Там же. C. 17). Такое развлечение стало забавой на многие годы для тбилисской «элитной» пары. От них «исходило дыхание смерти, их вид – даже издали – порождал чувство тревоги, неизбежной беды» (Там же. C. 17–18).
Следующий период деградации грузинского общества, воплощенного в образе рода Кашели или homo soveticus provinсialis, порождения советской власти в провинции, связан с периодом застоя, а затем с постсоветским периодом. Прежние аморальные черты переродившихся грузин становятся ненужными, потому что к тому времени все, что подлежало разрушению, разрушено, и тот, кого должны были расстрелять, расстрелян. По мнению рассказчика, годы застоя – «время никудышное, бессмысленное» (Там же. C. 17–18). И тогда у чудовища появляются новые черты. Типичным представителем периода застоя становится хапуга и рвач: «Если ты мужчина, урви, укради. Хапни. Не крадешь – значит не мужчина» (Там же. C. 19). Плод Антона и Кетуси, названный в честь деда Ражденом, стал воплощением грузина периода застоя. Моральных ценностей у него, как и у его предков, не было. Он – типичный грузин 1960–1970-х. Раждену (младшему) пятьдесят лет, и он «состоялся» при советской власти:
Сколько помнит себя, он всегда при должности, чуть ли не с младых ногтей. Уже в университете выполнял общественные и партийные поручения, был комсомольским секретарем, сам ректор советовался с ним, а пронафталиненная профессура почтительно снимала залоснившиеся шляпы… (Там же. C. 18–19).
Критике Отара Чиладзе подвергся самый вроде бы благополучный, по мнению грузин, брежневский период, потому что и тогда homo soveticus provinсialis не вымер. Перестав убивать, он переродился в пресмыкающееся, существо, умеющее приспосабливаться, ищущее выгоду. Эти качества помогли ему выжить и после падения советского строя. В постсоветский период Ражден сжег партбилет на глазах у митингующей толпы:
Этими двумя сакральными актами, кремацией и крещением, он укрепил свою власть – избавил тысячи юных душ от беспочвенной ненависти и слепой веры… (Там же. C. 18–19).
Советская власть, по Чиладзе, была средой, взрастившей homo soveticus provinсialis; после ее краха он всеми способами старался выжить. И таким способом могло быть очернение тех, кто еще не запачкан преступлениями предыдущих поколений. Чудовище выбирает жертвой молодое свободное существо, в котором видит угрозу. Это Лизико, дочь грузинского интеллигента, писателя Элизбара. Она – невестка Раждена Кашели. Лизико – именно тот ребенок, чей вопрос мог все разрушить: «Правда, что дедушка Антона был людоед?» (Там же. C. 28). Ее независимый и еще бесстрашный нрав представлял собой угрозу «кашельству», тем более что прямых потомков у Раждена (младшего), как выяснилось, не было: сын Антон (младший) оказался неродным.
Последним этапом деградации после уничтожения аристократии и духовенства для Чиладзе оказываются поздне– и постсоветский периоды, когда под угрозу попали семейные ценности, занимавшие особое место в устоях грузинской семьи. Тогда появляется история соблазнения невестки свекром. Кашели решил, что грешная любовь к нему и жены Фефе, и невестки Лизико укрепят «кашельство» – породят грех и страх:
