Она остановилась сзади меня и положила руку мне на плечо.
— Merci, m-r Alexandre [50],- сказала она, и голос ее дрожал, — я напишу сестре, как вы меня балуете…
Я оглянулся на нее. Красная петербургская заря светила в окно, и розовый ее отблеск заливал всю комнату. На этом странном фоне рисовалась фигура моего прелестного дитяти. Полинька была в белом платье, волосы ее причесаны были не по-женски, в одну буклю кругом головки; мокрые глаза ее приветно глядели на меня.
Ангел, ангел!..
Не помня себя, я упал к ее ногам, прижал губы мои к маленьким этим ножкам. Слезы градом побежали из моих глаз, судорожные рыдания рвали мою грудь.
Страсть моя, достигнув крайнего своего предела, разразилась пароксизмом невероятной силы. Я плакал — в первый раз перед человеческим лицом. И, несмотря на слезы эти, что-то внутри меня говорило: ты велик и могуч в эту минуту.
Она подняла меня, посадила возле себя на диван, держала ручки свои на горячей моей голове.
— Сашенька, друг мой, — говорила она, ухаживая за мною, как за грудным ребенком, — полно ребячиться, что с тобою? Ты сам знаешь, что я люблю тебя, чего же плачешь? Что скажет про нас Annette?
Но зараза начинала действовать: щеки ее краснели, грудь неровно волновалась.
Она села ко мне ближе и стала просить меня, чтоб я оставил ее, не любил бы ее более.
— Дружок мой, — говорила она между прочим, — я не понимаю, чем я тебе понравилась? Посмотри на меня ближе, ведь я совсем не хорошенькая…
И она подробно доказывала мне, что она не хороша собою! Можешь представить, успокоивало ли меня все это. Слабая грудь моя рвалась, но при этой грациозной выходке Полиньки она не выдержала… Страшный кашель чуть не задушил меня.
Полинька испугалась, но не потерялась ни на минуту. Надобно было видеть ее в это время, чтобы понять, до какой неизъяснимой грации может возвыситься душа женщины. Она забыла и меня, и себя, и мужа — она видела во мне только больного друга.
Она положила голову мою на свою грудь, обхватила мой стан своими руками.
— Боже мой, полно, полно тебе, Сашенька, — говорила она и сама плакала. — Бог милостив, все пройдет, все забудется… перестань же тосковать, побереги себя… ты знаешь, я сама умру… если что случится…
К этому времени должен был воротиться Запольский и привести свою жену.
Благодаря стараниям Полиньки я скоро оправился, и день наш кончился в театре.
Можешь вообразить — много я там понимал! А Полинька смеялась и слушала пьесу со вниманием!
Ты знаешь, я ехал в Петербург без всякого определенного намерения насчет Полиньки. Посмотреть на нее, заставить ее пожалеть о своем браке, может быть, завести с ней интригу — вот все, что имел я в виду. Но теперь план мой прочно обозначился, и я не отступаю ни на шаг от него.
Полинька не из таких женщин, с которыми бывает достаточно завести любовную интригу и отложить всякое попечение. Там, где с другими женщинами видим мы развязку нашей страсти, с Полинькой это только начало любви. Что значит для меня месяц, год обладания ею, хотя бы и нераздельного обладания? Мне надобно ее всю, навсегда, вполне.
Женщины, — извини меня, сестра, — это дорогие цветные каменья, которыми приятно поиграть, иногда носить их. А Полинька между ними крупный брильянт; им надо обладать вечно, скрывать его от всех глаз, чтобы не вырвали с жизнью этого брильянта, которому цены нет.
Ей девятнадцать лет, она не бескровная женщина, — положим, я воспользуюсь минутою увлечения, овладею ею… думать только об этом… и кровь моя горит… буду ли я доволен? Я сказал уже, что там, где все кончается с другими женщинами, там только начало любви с Полинькою.
Нет, нечего думать, гадать и мириться на середине. Или она будет моя, вечно, нераздельно моя, или меня не будет на свете. Возвращение Сакса решит это дело, а до тех пор… будь что будет.
Что мне за дело до этого человека, который гордо стоит на моей дороге? Он любит ее? Я люблю ее. Он благороден? Мне какое дело — я люблю ее. Он смел и силен? Что мне до этого — я люблю ее.
