Эти успехи придали уверенность Штофельну. В середине месяца он сделал попытку атаковать Браилов, но, встретив ожесточённое сопротивление гарнизона, снял осаду и стал отходить к Бухаресту, безжалостно выжигая все селения, что попадались на пути. Впрочем, долго сидеть в Бухаресте ему не пришлось: распространившийся слух о выступлении турок из Журжи вынудил генерала вывести полки навстречу неприятелю. Разбив в коротком бою конницу трёхбунчужного Челеби-паши, 4 февраля Штофельн с ходу взял Журжу, потеряв при штурме всего триста человек убитыми и ранеными. А затем продолжил предавать огню волошские сёла, превратив всё пространство по Дунаю от Прута до Ольты — двести пятьдесят вёрст! — в выжженную пустыню.
Необузданная жестокость Штофельна, испепелившего более четырёхсот деревень, вызвала возмущение Екатерины.
— Ну что ж он так злобствует? — хмурясь, вопрошала она на Совете. — Одно дело бить турок и крепости брать... Но зачем палить мужичьи дома?
Совет воспринял её слова равнодушно.
А Чернышёв, пожав плечами, сказал небрежно:
— На войне, ваше величество, разное приходится делать.
Екатерину такое объяснение не удовлетворило — она написала Румянцеву:
«Упражнения господина Штофельна в выжигании города за городом и деревень сотнями, признаюсь, мне весьма неприятны. Мне кажется, что без крайности на такое варварство поступать не должно... Пожалуй, уймите Штофельна. Истребление всех тамошних мест ни ему лавры не принесут, ни нам барыша...»
Румянцеву письмо не понравилось.
— В Петербурге с чрезмерным усердием заботятся о приличии, — ворчливо пожаловался он Петру Ивановичу Олицу. — Там, верно, забыли, что война делается огнём и кровью. Без этого викторий не бывает!.. Целость сожжённых ныне селений послужила бы туркам к утверждению их на берегах Дуная, помогла б производить непрестанные предприятия на разорение Валахии и к утомлению наших войск. Теперь же, благодаря усердию Христофора Фёдоровича, у турок отняты способы перебраться всей армией на сию сторону Дуная, поскольку в опустошённых местах они не отыщут ничего потребного для движения: ни домов, ни лошадей, ни корму скоту, ни пропитания солдатам...
Екатерине же он ответил бесстрастно, не драматизируя положение: не столько обещал унять беспощадного генерала, сколько объяснял необходимость таких его действий,:
«Поистине, настоящая война имеет вид того же варварства, каково обычайно было и нашим предкам, и всем диким народам, почему и трудно соблюдать меры благопристойности против такого неприятеля, которого поступки есть одна лютость и бесчеловечие... Генерал-поручик фон Штофельн, сколь мне самому его свойства известны, конечно бы, не предал огню неприятельские обиталища, если бы был в состоянии обратить оные в свою пользу или же мог бы инако обессилить против себя неприятеля...»
* * *
Март 1770 г.
Ещё не зная о провале агентов «Тайной экспедиции», Екатерина вызвала к себе Никиту Ивановича Панина и с видимой озабоченностью сказала:
— В нынешних условиях, когда граф Пётр Иванович уведомляет о скором начале негоциации с Крымом, нам надобно твёрдо и окончательно решить татарский жребий.
— Мы же уже постановили, что необходимо отторжение Крыма от Порты, ваше величество, — заметил с некоторым удивлением Панин.
— Я о другом, граф... А может, всё-таки присоединить татар к России?.. Будет ли польза от этого нам? Кроме, конечно, разгрома ослабеющей враз Порты и победоносного завершения войны.
Панин уверенно качнул головой:
— Крымские и ногайские народы по их свойству и положению никогда не станут полезными вашему величеству.
— Почему?
— Ну, скажем, по причине их крайней нищеты порядочные подати с орд собираемы быть не могут. Ведь доподлинно известно, что те же ногайцы каждую зиму голодуют. С таких много не возьмёшь!
— Но у них, как говаривал граф Чернышёв, добрая и многочисленная конница имеется. Может, прок будет в использовании её для охранения границ империи?
Панин улыбнулся:
— Граф должен знать, что для защищения границ татары служить не могут, ибо без них никто не нападёт на эти границы.
