На следующее утро Петерсон, взяв с собой эскадрон карабинеров князя Кекуатова, лихо влетел в Биюк-Кайнарджи.
Ресми-Ахмет-эфенди изъявил желание поскорее приступить к переговорам.
Петерсон, глянув на Кекуатова, съязвил по-русски:
— Опосля шести лет войны — удивительная поспешность.
Но сдерживать турок, естественно, не стал, и посольство, сопровождаемое карабинерами, выкатило из деревни.
Петерсон ехал верхом, впереди всех. Рядом перебирала ногами лошадь Кекуатова. Майор то и дело оборачивался, проверяя, как движется колонна, и всё норовил перейти на рысь.
Петерсон охладил его резвость:
— Не в атаку идём, князь... Можно не спешить.
Колонна неторопливо подошла к русскому лагерю, остановилась шагах в пятидесяти от него.
К офицерам, загребая сапогами пыль, подбежал дежурный майор князь Гаврила Гагарин.
— Привезли?
— В каретах сидят, — махнул рукой Петерсон.
Гагарин метнул взгляд на кареты, стоявшие в отдалении. Стёкла на дверцах были опущены, в полумраке смутными пятнами застыли лица полномочных, выжидательно смотревших на офицеров.
— Пусть вылезают, — сказал Гагарин. И мрачно пошутил: — К позорному столбу в экипажах не едут.
Кекуатов тронул лошадь с места, протрусил к каретам, жестами показал, чтобы турки вышли.
Гагарин подвёл послов к дежурному генералу барону Ингельстрему. Рядом стоял генерал-поручик князь Николай Васильевич Репнин...
Определённый ранее вести негоциацию с турками Алексей Михайлович Обресков, квартировавший все недели после Бухарестского конгресса неподалёку от Ясс, в небольшом селении Роману, вовремя выехал к Румянцеву, однако разлившийся после обильных дождей Дунай смыл приготовленные переправы. Чтобы не терять время, Румянцев отозвал от командования 2-й дивизией Репнина и, как имевшего опыт политической деятельности в бытность свою послом в Польше, назначил его к производству негоциации.
...Генералы поприветствовали полномочных и, отпустив Гагарина, провели их к Румянцеву.
Турки долго кланялись фельдмаршалу, а затем проследовали за ним в дом для предварительной беседы.
Когда все расселись на указанные места, Пётр Александрович, оглядев турок, сказал негромко, но внушительно:
— Я согласен вести негоциацию при одном условии — подписать мирный трактат не позднее пяти дней.
Такое начало обескуражило турок, поскольку указание Муссун-заде о затягивании переговоров становилось невыполнимым. Ресми-Ахмет растерянно посмотрел на рейс-эфенди. У того в глазах смешались отчаяние и робость.
Ресми перевёл взгляд на Румянцева и неуверенно проговорил:
— В Бухаресте по многим пунктам послы обеих империй не пришли к единому мнению. Как же можно уложить в пять дней то, что безрезультатно обсуждалось месяцы?
— Вы, видимо, позабыли, господа, что приехали не обсуждать мир, а подписать его, — выразительно, с лёгкой угрозой заметил Румянцев. — О пунктах уже было много говорено. Хватит! Наговорились! Теперь пришло время дело справить!.. — И он стал медленно перечислять главные кондиции мира. — Российские условия таковы... Все татары остаются вольными и ни от кого не зависимыми в их гражданских и политических делах и правлении. В духовных — пусть сообразуются с правилами магометанского закона. Однако без предосуждения вольности и независимости... Все крепости и земли, ранее татарам принадлежавшие, в Крыму, на Кубани, на острове Тамане им же отдаются. За Россией останутся только Керчь и Еникале с их уездами, о чём с ханом у нас есть подписанный договор... Блистательная Порта уступает России Кинфурн с его округом и степью, между Бугом и Днепром лежащую... Россия получает свободное судоплавание в Чёрном и Белом морях и на Дунае... За убытки, понесённые нами в этой войне, Порта заплатит четыре с половиной миллиона рублей...
Ахмет-эфенди, не дослушав фельдмаршала, осмелев от отчаяния, воздел руки к небу:
— Аллах свидетель — это не мир. Это ограбление!
— Это не ограбление, а кондиции, которые диктуются побеждённой державе державой превосходящей!
— Держава побеждена, когда она это признает! А у нас ещё достаточно войска, чтобы таковой себя не считать!
