— Об ином и речь не идёт, — сказал вице-канцлер Голицын. — Однако столь же очевидно, что турки вновь заупрямятся, ибо вся трудность замирения стала только в двух пунктах: о Керчи и Еникале и о свободе кораблеплавания. И они от сих пунктов не откажутся!
— Да, турецкая претительность в этих пунктах пока непреодолима, — поддержал Голицына Вяземский. — Именно поэтому нам надлежит проявить изворотливость.
— И определить степени, которые мы поочерёдно будем уступать, встретив сопротивление, — добавил Орлов.
— Уступлений нам не избежать, — снова заговорил Панин. — А поэтому я первой такой степенью считал бы надобность снизойти на ограничение кораблеплавания по Чёрному морю одним торговым. И на оставление татарам Керчи и Еникале... Но при условии, что Порта согласится, признав единожды, как и мы, гражданскую и политическую их вольность и независимость, оставить им без всякого изъятия в полную власть и владение все крепости в Крыму, на Тамане и Кубани и всю землю от реки Буг до реки Днестр, которая могла бы служить живой границей... В замену же всех наших столь великих и важных уступок — вытребовать у неё города Очаков и Кинбурн с их окружностями и степью по Буг-реку.
— Можем ли мы жертвовать ручательством татарской независимости? — подал голос Кирилл Григорьевич Разумовский, обычно отмалчивавшийся на заседаниях, но тут вдруг проявивший интерес к обсуждению.
— Хотя такое ручательство и доставило бы нам от Порты самое ясное право вступиться за татар и их вольность, когда бы турки на оную покушаться стали, — мы не сделаем затруднения жертвовать им доставлению мира. Ибо в этом случае наше право будет безмолвно утверждено мирным трактатом. Следовательно, будем мы от оного иметь справедливое право почитать всякую попытку вопреки татарской вольности и политического их бытия за беспосредственное нарушение самого мира.
— Сверх того останется ещё пред нами во всей силе собственное обязательство татар, — заметил Голицын.
— Это одна ступень, — обронила Екатерина. — А другие?
— Коль турки не уступят в этом, то соблаговолите повелеть графу Румянцеву требовать от них разрушения Очаковской крепости, — сказал Панин. — И на последний случай — оставить Порте Очаков, но закрепить за Россией Кинбурн.
— А как же флот Черноморский?! — воскликнул Иван Чернышёв.
— Что до кораблеплавания по Чёрному морю, то тут, снисходя на турецкие требования, следует дозволить наименовать в трактате одно торговое. Но на обе стороны с равными для купеческих судов ограничениями в пункте их вооружения. Например, до четырёх или шести пушек, как для обыкновенной салютации, так и для сигналов в море.
— Позор-то какой, Никита Иванович, — протяжно, с болью, глухо выдавила из груди Екатерина, обведя затуманенным взором присутствующих. — Выиграть войну и ничего не получить в награду... Стоило тогда Крым брать?
Вопрос повис в воздухе. Никто из членов Совета не ответил на него — и так было ясно, что великой державе, одержавшей столько блистательных побед на суше и на море, завоевавшей столько земель, идти на мир на таких условиях было действительно обидно и неприятно. Но внутреннее положение империи не давало иного выхода: следовало поскорее освободить армию от противостояния туркам, чтобы перебросить полки на борьбу с Пугачёвым.
Все молчали, потупив глаза.
— Хорошо, — выдохнула еле слышно Екатерина. — Составьте рескрипт Петру Александровичу... Я подпишу...
Высочайший рескрипт был доставлен в Яссы 23 апреля. Ознакомившись с новыми условиями мира, Румянцев встретился с Обресковым, чтобы обсудить ситуацию.
— Государыня дала мне известные права на самостоятельность в скорейшем подписании мира, — сказал Румянцев, усевшись в кресло напротив тайного советника. — И я хотел бы ими воспользоваться, не нарушая, естественно, условий рескрипта... Я хочу присоединить к нашим требованиям Очакова и Кинбурна ещё и город Хаджибей.
Обресков с некоторым недоумением посмотрел на фельдмаршала. Он слыхивал об этом местечке на берегу Чёрного моря, но не знал его ценности для империи. И спросил коротко:
