— Что касаемо капудан-паши Синявина, — сказал Абдувелли, — то мне велено объявить следующее. Хан подобным вестям крайне удивлён и считает их неосновательными, ибо таманский правитель Ахмет-бей ещё прошлым летом подтвердил, что все обитатели Тамана повинуются хану и, следовательно, к России дружны... Вернувшийся недавно с кубанской стороны ханский нарочный Хасбулат-ага говорил, что на Тамане турок нет. А появившиеся там пирейские султаны Акгюз и Вахта по своей злой воле собрали некоторое число бродяг и возмущают народ. Но хан и диван ручаются, что об этом ранее они не ведали... Хан намерен сегодня же отправить Гасан-агу с письмами к Ахмет-бею и другим таманским мурзам, чтобы они этих двух султанов у себя не терпели и поскорее прогнали. А капудан-пашу хан просит задержать тех четырёх татар, что подстрекательские письма везли, и через Гасан-агу передать ему для наказания.
— Надеюсь, наказание для смутьянов будет примерным, — холодно изрёк Веселицкий.
— В суровости хана к нарушителям покоя вы могли убедиться сами, — ответил ага, имея в виду недавнюю казнь пятерых татар, уличённых в убийстве двух русских солдат и публично повешенных у въезда в Бахчисарай.
— Мне не хотелось бы обижать его светлость, однако прошу напомнить ему, что брат его, калга Шатан, находящийся ныне в Петербурге, не будет отпущен до тех пор, пока её величество не увидит подписанный и скреплённый печатями акт, — пригрозил в который раз Веселицкий. — Не гневайте её! Не понуждайте лишать Крымскую область своего всемилостивейше го покровительства!..
Абдувелли-ага приходил к канцелярии советнику ещё дважды. В последний свой визит он сказал, что хан отправляет нарочных к старейшинам крымских родов, дабы узнать их окончательное мнение об уступке крепостей. Сам же ага напросился поехать к ширинским мурзам...
Пока Абдувелли находился в отъезде, Веселицкий сосредоточил свои усилия на укреплении приятельских отношений с нуррадцин-султаном Батыр-Гиреем и особенно — с Олу-хани. По всему было видно, что она сама желала этого — едва ли не каждый день присылала служанку осведомиться о здоровье Петра Петровича, о бытии калги-султана в Петербурге, о прочих мелочах, расцениваемых обычно как знаки дружеского внимания.
Пётр Петрович столь же любезно интересовался здоровьем Олу-хани, передавал каждый раз через служанку небольшой галантерейный подарок. И всё чаще просил её, как «благоразумную принцессу», побудить своего брата Сагиб-Гирея отвергнуть притязания мулл и уступкой крепостей ещё больше укрепить дружбу Крыма и России. Служанка исправно доносила сказанные ей слова хозяйке. Олу-хани пообещала уговорить брата, но просила подождать неделю-другую.
— О, я не смею торопить, — замахал руками Веселицкий, выслушав служанку. — Любомудрая Олу-хани, влияние на хана которой столь известно, сама знает, как лучше и полезнее поступить в этом деликатном деле!.. Но долго тянуть нельзя... Смею напомнить ей, что нарочные, посланные к старейшинам крымских родов, вернулись с печальными вестями: старейшины дали ответы, сходные с прежними...
Об этом Петру Петровичу рассказал Абдувелли-ага, заглянувший в его дом сразу после возвращения в Бахчисарай.
— Ширины твёрдо стоят на своём, — с сожалением объявил ага.
— И нет никаких способов преклонить их к уступке?
— Человек может сдвинуть небольшой камень, но гору — нет!
— А что решили хан и диван?
— Решили отправить к королеве нарочного.
— Зачем?
— Просить об утверждении вольности и независимости Крыма при будущем трактовании мира с Портой.
— А крепости?
— О них не упоминается.
— Значит, всё остаётся по-прежнему.
— Да... А вас просят дать нарочному охрану до Полтавы и деньги на проезд.
— Однако-о, — протянул Веселицкий, поражённый наглостью просьбы. — Впрочем, ответ я дам завтра...
Вечером вместе с Дементьевым он обсудил сложившуюся ситуацию.
— Отправлять курьера с таким письмом нельзя! — убеждённо заявил переводчик. — Трактовать без уступок крепостей — значит прикрыть вольность Крыма бумажкой, а не солдатскими штыками и корабельными пушками. А мы в глазах её величества будем выглядеть не токмо бездельниками, но и пособниками.
