— Упоминает, — подтвердил тот, осторожно кладя бумаги на край стола.
Полковник нахмурился: выходило, что татары говорят правду... А верить не хотелось!.. Он оглядел татар.
Младший из них — двадцатичетырёхлетний Муса Уген — был худ, немощен и, судя по бегающим глазам, труслив.
— Этого оставить! — Полковник указал на Мусу. — Остальных прочь!
Казаки вывели татар и Минаса за дверь.
Шаула встал из-за стола, неторопливо переваливаясь на кривых ногах, подошёл к Мусе, угрюмо посмотрел на него:
— Приятели твои правду сказали?
— Клянусь Аллахом! — поспешил заверить Муса, едва толмач закончил переводить вопрос.
Шаула склонил голову на плечо, словно прислушиваясь к чему-то, и вдруг неожиданно, без замаха, ударил татарина чугунным кулаком. Тот, даже не охнув, полетел, опрокидывая скамьи, в угол комнаты, глухо ткнулся в стену, сполз на пол; некоторое время не шевелился, потом слабо застонал, обхватил лицо руками. Между грязных пальцев засочилась кровь. Вздрагивая всем телом, сплёвывая на грудь сгустки тягучей крови, он замычал что-то неразборчивое.
Полковник взял со стола глиняный кувшин с водой, опрокинул его на голову Мусы, подождал, пока тот придёт в себя, и нарочито медленно стал закатывать рукав на могучей волосатой руке, всем видом показывая, что главное ещё впереди.
Муса, блуждая глазами, размазывая по мокрому лицу кровь, слабо зашамкал разбитым ртом.
— Он говорит, что скажет правду, — перевёл толмач, охотно наблюдавший за безуспешными стараниями татарина встать. — У Айваса есть ещё письмо.
— Вот, значит, как, — процедил полковник. — А ну зови басурмана! — велел он толмачу.
Казаки втолкнули Айваса в комнату.
— Ну-ка, сволочь, показывай письмо, — зашипел полковник, угрожающе надвигаясь на Добнгела.
Тот увидел окровавленного Мусу, всё понял — вытащил из сапожка тонко скрученный бумажный свиток.
— От кого? — рявкнул Шаула.
— От Акгюз-Гирей-султана к крымским мурзам.
— О чём пишет?
— Не знаю... Писано по-армянски. Рукой Крикора.
— А те три?
— Нет... Их написал по приказу султана таманский армянин Хазак.
— Минаса сюда! — крикнул казакам Шаула.
Едва армянина ввели в комнату, как он, получив свинцовый полковничий удар, отлетел в тот же угол, где распластался Муса.
— Зараз ты мне всё расскажешь! — пообещал полковник барахтающемуся Минасу...
Спустя час Шаула продиктовал полковому писарю рапорты для Тургенева и вице-адмирала Синявина, предупредив о письмах Акгюз-Гирея, подтверждавших готовность турок атаковать в ближайшие недели Крым.
Алексей Наумович Синявин переслал рапорт Шаулы в Бахчисарай Веселицкому, чтобы тот потребовал от хана объяснений.
* * *
Декабрь 1771 г. — январь 1772 г.
Никита Иванович Панин около часа провёл за письменным столом, набрасывая черновые заметки о политическом и военном положении империи, которые собирался представить Екатерине. Писал он неторопливо, часто откладывая перо, подолгу обдумывая то или иное предложение, стараясь и мысль выразить точнее, и изящность слога соблюсти.
Положение измотанной военными действиями империи было затруднительным: война с Портой затягивалась, мятежники в Польше продолжали сопротивляться, дело независимости Крыма не достигло ещё желаемого завершения. К этому следовало добавить зарождавшиеся осложнения в отношениях с Австрией, ревниво наблюдавшей за победами русских войск в Крыму и особенно за стремлением России и Пруссии укрепить своё влияние в Польше.
«Венский двор, — писал Панин, — или, лучше сказать, первенствующий оного министр князь Кауниц питает в сердце своём величайшую ненависть и явное недоброжелательство к успехам оружия нашего. Искры одной, так сказать, недостаёт к превращению оных из пассивного умозрения в сущий активитет.
Обращаясь к сей несложной картине, нахожу я, что новые в ней открывшиеся тени требуют и новых времени и обстоятельствам свойственных средств, а особливо подчинения их всех точным и исправно размеренным правилам как по состоянию сил и ресурсов наших, так равным образом по количеству и важности опорствующих нам пружин. Если бы Венский двор оставался равнодушным зрителем нашей войны, то можно было бы оставить в Польше один корпус, а главными силами ополчиться против турок и действовать столь наступательно, чтобы принудить их безмолвно принять мир на наших кондициях. Но теперь, когда Кауниц, убедив себя и двор в необходимости сохранения равновесия между Россией и Портой, доводит дело до крайности и почти явного разрыва с нами, благоразумие требует уступить обстоятельствам и удовольствоваться тем, чтобы пункт вольности и независимости крымцев и прочих татар, как наиболее нас интересующий, прежде всего был определён и немедленно утверждён...»
