Броун велел артиллерии бомбардировать неприятельские суда.
Заметив пушечные упряжки, ходко выкатившиеся на песок, турки стрельбу прекратили, торопливо подняли якоря, распустили паруса и, удачно поймав ветер, стали быстро удаляться от берега. Для острастки батарея пальнула разок вслед кораблям, но тоже с недолётом.
Вечером Броун отправил в штаб Долгорукова рапорт о взятии Кезлева и пленении двадцати турок.
* * *
21—26 июня 1771 г.
Покинув Шокрак, по вязкой, непросохшей дороге Вторая армия двинулась к Салгиру, на берегах которого её поджидал авангард князя Прозоровского. Марш был длинный — тридцать девять вёрст, — тяжёлый, и в новый лагерь колонны вступили в седьмом часу вечера совершенно измотанные, растерявшие, как уже повелось, все обозы.
Долгоруков походил по лагерю, поставленному на скорую руку, но содержавшемуся в весьма достаточном порядке, осмотрел в зрительную трубу окрестные холмы, спросил о татарах.
— Покамест не балуют, ваше сиятельство, — успокоил его Прозоровский. — Казачьи разъезды многократно видели их в округе. Но держатся они на приличной дистанции и в стычки не вступают.
— А к переправе место выбрал?
— Тут выберешь... — неопределённо протянул князь, жестом приглашая командующего осмотреть берега реки, сплошь заросшие густыми зарослями камыша и сильно заболоченные после проливных дождей.
Сопровождавший командующего генерал-майор инженерного корпуса Сент-Марк сокрушённо покачал головой:
— Осадные орудия повязнут. Непременно повязнут... Надобно дожидаться подхода тяжёлых обозов с понтонами... Да... Без понтонов — повязнут, как в Сиваше.
— Это ваши заботы, генерал, — досадливо отмахнулся Долгоруков. — Только к утру переправу навести! Мы и так изрядно времени потеряли...
К девяти часам вечера пришли отставшие на марше лёгкие обозы. Тяжёлые — с понтонами, артиллерийские — задерживались.
Сент-Марк отчаянно ругался, но был бессилен что-либо сделать. И докладывать Долгорукову боялся. Его выручила переменчивая крымская погода: вялый ветер быстро окреп, тугие порывы пригнули камыши, задули костры, в небе всполохнули молнии, хлёсткие раскаты грома покатились над холмами, и, набирая с каждой секундой силу, на лагерь обрушился очередной затяжной ливень.
Долгоруков, уже отходивший ко сну, встал с постели, высунул покрытую ночным колпаком голову из палатки, в сердцах плюнул, вызвал дежурного генерала и, когда тот, промокший до нитки, вытянулся перед ним, приказал объявить ещё один растаг.
Утром 22 июня в армию вернулся Эмир-хан. Вместе с ним приехали Азамет-ага и ширинский Исмаил-мурза, настороженные, неразговорчивые.
— Я сдержал слово, русский начальник, — сказал Эмир, — протягивая Веселицкому скрученную в трубку бумагу с большой круглой печатью, болтавшейся на красном шёлковом шнурке. — И сам вернулся, и ответ привёз.
Веселицкий сделал знак Якуб-аге.
Тот взял бумагу, развернул, пробежал глазами по строчкам и с показным облегчением произнёс:
— Мурзы согласны с манифестом его сиятельства... Просят принять под покровительство.
Против ожидания, лицо Веселицкого осталось бесстрастным: он не верил в столь быстрый перелом настроений крымцев и не спешил ликовать. Спросил Якуба:
— Кто подписал?
— Пять ширинских мурз, четырнадцать мурз других знатных родов, три духовные особы.
— Ширинский бей подписал?
— Нет.
— Хан? Калга-султан?
— Нет.
— Кто-нибудь из правительства?
— Тоже нет.
— Тогда это письмо цены не имеет, — равнодушно сказал Веселицкий. И, спохватившись, строго глянул на Якуба: — Это не переводи!
Тот осёкся на полуслове.
Веселицкий обратил взор на Эмир-хана.
— Я рад, что мудрые крымские мурзы послушали твой добрый совет и откликнулись на манифест его сиятельства подобающим образом. Под всемогущим и милостивым защищением её императорского величества твой народ ожидают долгие годы благоденствия.
— Мурзы подписали письмо не сразу, — доверительно сообщил Эмир. — У многих до сих пор в душе осталось сомнение.
— Сомнение? Разве слово её величества не есть лучшее поручительство? Разве пример ногайских орд не есть лучшее доказательство нашего миролюбия?
