— Нет, — пробормотал Элсу, и его вырвало. Потом, кажется, его пинали снова, потом — бросили на что-то жёсткое, а потом наступила темнота.
Сколько времени Элсу провалялся без памяти, он смог прикинуть только много позже.
Он очнулся с ломотой во всём теле, тошнотой и головной болью, будто с похмелья — но, кажется, на сей раз было чуть легче. Рядом кто-то хныкал или скулил. Было тепло и пахло свежим сеном.
Элсу открыл глаза.
Стены и свод из шершавого серого камня освещали скудные лучи осеннего солнца, косо падающие из узких бойниц высоко вверху. Элсу лежал на ворохе сена, накрытого куском холста; шагах в трёх, у дверей, обитых полосками стали, стояла бадья с водой, а на ее бортике висел оловянный ковш.
Хныканье вызвало у Элсу приступ раздражения и злости. Повернув голову на звук, он увидел какую-то девку, с голыми ногами, в окровавленной, разодранной до пупа рубахе, валяющуюся на сене, скорчившись в три погибели. Она спала или была не в себе — зато её товарка, прикрывающая наготу какими-то грязными тряпками, повернула к Элсу осунувшееся лицо с чёрными подглазьями и опухшими запёкшимися губами.
— Брат, — всхлипнула она, сообразив, что на неё смотрят, — водички ради Творца-Отца! У меня сил нет подняться…
— Какой я тебе брат, шлюха! — прошипел Элсу, приподнимаясь на локте. Ему самому было слишком нехорошо, чтобы учить уму-разуму наглую рабыню, лишь по случайности ещё не заклейменную; единственное, что он мог — поставить её на место на словах. — Хочешь, чтобы язык вырвали?!
Из глаз девки хлынули слёзы, проводя по грязной физиономии чуть более светлые дорожки.
— Командир, — прошептала она еле слышно, — это же я, Кору, ординарец твой…
Неописуемый ужас обдал Элсу жаром с макушки до пят. Он приподнялся повыше и уставился на жалкую девку, пытаясь узнать в ней своего ординарца и спарринг-партнёра — но увидел только измученное началом метаморфозы и зарёванное лицо рабыни. Ничего общего у этой ничтожной твари с его Кору, волчонком, которого он приблизил к себе за отвагу и верность, не было — ровным счётом, ничего. Элсу не мог себе представить Кору плачущим, как вообще не представлял себе плачущего солдата. Он содрогнулся от отвращения.
— Ты врёшь, — процедил Элсу сквозь зубы. — Коза ты обрезанная, я тебя не знаю.
— Командир, — взмолилась девка, давясь рыданиями, — Творец — свидетель, это я. Это ж я им сказал… сказала… что ты львиной крови… чтоб они тебя не добили…
Элсу сморщил нос.
— Ну и что со мной было? Я не помню.
— Под тобой убили лошадь, командир… когда они… когда оказалось, что у них — пушки тут теперь. Наверное, ты ударился головой — еле дышал, когда я…
Элсу всё смотрел — и вдруг сообразил, что видит на незнакомой физиономии девки знакомый короткий шрам, рассекающий бровь, а когда она говорит, то заметен сломанный резец с правой стороны… Элсу снова почувствовал сжигающий ужас, будто его тело наполнили тяжёлой ватой, смоченной крутым кипятком.
— Командир, — снова попросила Кору-рабыня, облизывая губы, искусанные до коросты, — принеси мне водички, пожалуйста. Всё внутри болит… и жжёт… командир, ради Творца…
Элсу сел, чувствуя головокружение и замешательство. Всё его существо противилось самой мысли о том, чтобы прислуживать трофею — отбросам жизни, шлаку, годному лишь для тяжёлой работы или постельных забав, полному ничтожеству… но когда-то это существо было волчонком, когда-то оно было Кору и учило Элсу стрелять с седла…
— Как это вышло? — спросил Элсу, чувствуя моральную тошноту, даже более сильную, чем физическая. — Почему тебя не убили? И кто… вон там?
— Там — Варсу, — сказала рабыня, пытаясь сглотнуть. — Его, кажется, оглушило взрывом… а я… меня не ранило. Я хотел… хотела тебя… тебя спасти. Я им сказала…
— Уродина! Сука! — взорвался Элсу, до которого вдруг дошёл кромешный кошмар ситуации в тонких частностях. — Зачем?! Да лучше бы меня добили! Чтоб меня — как вас, дешёвки, шлюхи вы несчастные?! Воды тебе?! На том свете огнём напьёшься! Гадина!
Рабыня уронила голову в сено и разрыдалась. Элсу чувствовал нестерпимое желание врезать ей по лицу, заткнуть чем-нибудь рот, сделать что-нибудь, чтобы она перестала скулить, но каждое движение отдавалось болью в голове. Поэтому он только рявкнул, сколько хватило сил:
