Граф проснулся непривычно рано.
Ещё лёжа с закрытыми глазами на широком фамильном ложе и ощущая всем телом мягкость нагретых за ночь шёлковых простынь, он догадался, что утро только начинается. Холодное солнце конца лета, льющееся потоками в высокие стрельчатые окна спальни, ласкало лицо графа — и за его опущенными веками в чёрной мерцающей воде танцевали и кружились весёлые цветные круги. Сквозь мощные стены старого замка едва доносился шум просыпающегося двора: слышалось, как лаяли собаки на графской псарне, как в хозяйственном дворике мужики пилили дрова, как тихонько и фальшиво напевала, проходя по галерее, бельёвщица… Зевнув, потягиваясь и жмурясь, граф лениво думал, как хорошо было бы отложить все назначенные на сегодня дела. А что? Приказать подать завтрак в постель, позвать в спальню секретаря и продиктовать несколько писем — пригласить д'Арно на охоту с гончими, поблагодарить Шалимана за приятный вечерок с великолепным вином и девками… и придумать что-нибудь особенное для Люси…
Образованная, утончённая, изысканная, как прекраснейшая лилия королевской оранжереи, Люси оказывала графу столь явные знаки внимания, что он не сомневался: стоит лишь чуть поощрить её интерес, как светское знакомство перейдёт в нечто очень и очень… Граф улыбнулся истомно, вспоминая, как сияли на ужине у бургомистра агатовые глаза Люси и как взволнованно вздымалась её грудь, стеснённая сильными чувствами и корсажем в золотом шитье…
Граф вздохнул, ощутив запах горячего шоколада, вафель и паштета из щуки с горными травами. Похоже, мажордом догадался и сам велел крошке Жанне отнести…
— Димочка!
Граф вздрогнул и открыл глаза.
— Димочка, в институт опоздаешь!
Да будь он проклят, этот институт… Граф отшвырнул одеяло и сел. За окном сентябрьское солнце едва пробивалось сквозь серую муть облаков; штора зацепилась за дурацкий кактус на подоконнике, открывая безрадостный вид. Взгляд графа упёрся в унылую бетонную стену дома напротив в подтёках ночного дождя. Наверху отвратительно и монотонно тявкала соседская собачонка. Продребезжал трамвай.
Граф с отвращением отвернулся от окна, поднял с кресла у постели невесомую батистовую рубаху с воротником и манжетами из драгоценных брабантских кружев, нашарил ногой туфлю — а его тоскливый взгляд скользил по низкому потолку и обоям, голубеньким вроде сереньких, в потёртый золочёный цветочек.
— Иди завтракать! — крикнули из кухни.
— Да иду, иду, — отозвался граф раздражённо, перебирая письма, присланные с утренней почтой. Д'Арно, Шалиман, Ларош, Моженю… Ни слова от Люси, конечно…
— Дима, вылезай из вконтактика, выключай компьютер и иди сюда, наконец! Сколько можно с утра пораньше?
Какая чудовищная скука, подумал граф, скользнув взглядом по собственному отражению в тусклом зеркале, по печальному обветренному лицу, юному, но мужественному, широкой груди в пене кружевного жабо и сильным рукам. Не удастся отвертеться от всего этого вздора…
— Дима, что отец скажет?
— О, Бог мой! — вздохнул граф и поплёлся завтракать.
Граф брёл по улице, бездумно глазея по сторонам. На душе у него было пасмурно, как в хмурых осенних небесах. Воздуху хотелось, воздуху — и граф отпустил карету… в этот час — давка в автобусе, тупое мужичьё ходит по ногам, какая-нибудь визгливая старушенция непременно завизжит свиньёй… унизительно.
День не задался с утра — да так и не выправился. Надо ж было застать Форше, этого гнусного интригана, завистника и подлеца, беседующим с Люси! И Люси, с женским бессознательным коварством, весело смеялась, слушая гнусные речи этого проходимца! И чёрт потянул графа за язык вступить в разговор, пригласить Люси на танцевальный вечер у…
И Форше, скорчив якобы ироническую гримасу, язвительно сказал:
— Где бабки на клуб возьмёшь, Бальзаминов? Ты мне уже месяц три штуки торчишь.
А Люси хихикнула, вонзив стеклянное остриё прямо в страдающую душу графа. Совершенно бесполезно напоминать Форше, плебею по сути, мещанину во дворянстве, что неучтиво и гадко упоминать при даме чьи-то долги! Надлежало бы вызвать Форше на поединок, отхлестав перчаткой по ухмыляющейся физиономии… граф задумался о смертельном танце стали, о звоне отточенных клинков, вершащем последнюю справедливость — и только нежелание оскорбить благородный металл фамильной шпаги грязной кровью выскочки утишило его жажду убийства.
