Несмотря на некоторые здравые идеи, являвшиеся результатом его размышлений или тех соображений, которые ему высказывали в удобные моменты, он по-прежнему находился в опьянении.
Все же во время пребывания в Витебске были моменты, когда Россия могла бы заключить мир без всяких жертв, предоставив императору устраивать по своему усмотрению север Германии и Польшу в составе герцогства Варшавского и Галиции.
У него вырвалось несколько слов на эту тему, когда он жаловался на жителей Литвы и Волыни, которые, как он говорил, забыли, что родились поляками и сделались русскими.
- Не стоит, - прибавил он, - долго сражаться за дело, о котором эти люди мало беспокоятся сейчас.
Если временами император прозревал свое действительное положение и последствия этой войны, если он порою беспристрастно говорил об этом, то уже через мгновение раздавались другие речи. Император вновь попадал во власть своих старых иллюзий и вновь возвращался к своим грандиозным проектам. Самая незначительная схватка, прибытие каких-либо подкреплений, каких-либо материалов, какое-нибудь донесение Неаполитанского короля, крики "да здравствует император" на параде, а в особенности письма из Вильно [117] , - этого было достаточно, чтобы снова вскружить ему голову.
Князю Невшательскому за его откровенность, невероятную энергию и преданность постоянно влетало, и ему приходилось выслушивать неприятные вещи. Раздражение императора против него дошло до того, что он часто советовал ему уехать в Гробуа и говорил, что он более ни на что не годен. В самом деле, многое делалось плохо. Штаб командования не был готов ни к чему: так как император желал сам все делать и всем распоряжаться, то никто, даже начальник штаба, не осмеливался брать на себя ответственность за самое ничтожное распоряжение. Администрация, лишенная, как мы уже сказали, транспорта и других средств для выполнения своих задач, не могла дать того, чего император желал и приказывал добиться, не заботясь о том, как могут быть выполнены его приказы. Бесспорно, он мог с полным основанием жаловаться на все ведомства, которые почти ничего не делали, но и все ведомства могли, со своей стороны, жаловаться на императора; он привез их в страну, где они не нашли никаких средств, на которые его величество несомненно рассчитывал, потому что привык находить их в Германии или в Италии. Все были недовольны, и нужна была вся твердость императора и то мнение, которое сложилось о ней, чтобы дело продолжалось.
Несмотря на всю суровость и даже жестокость императора по отношению к князю Невшательскому, как только князю представлялся какой-нибудь случай, он говорил ему о Франции, об ослаблении нашей кавалерии, состоянии артиллерии, о последствиях, к которым могли бы привести малейшие неудачи, и о том недовольстве, которое существовало в Германии. Его рассуждения редко выслушивались благосклонно, но это не препятствовало ему вновь возвращаться к той же теме. Император просто говорил, что это Коленкур вбил ему такие мысли голову и сделал его русским. Мне также частенько приходилось страдать от его дурного настроения, в особенности когда я пользовался случаем, чтобы отвечать императору в его собственном тоне. Дело дошло до того, что император был разозлен даже на лиц, состоявших в штабе под начальством князя. Бальи де Монтион, который был душой штаба, граф Дюма - энергичный и преданный начальник интендантства, и Жуанвилль[118] постоянно служили объектом придирок его величества. Он стал чувствовать антипатию к ним. Мы никогда еще видали его в таком раздражении, которое делало эту кампанию еще более тягостной для нас. Князь Невшательский, как и мы все, не был, однако, обескуражен. По всякому поводу мы пытались разъяснить его величеству действительное положение и умерить ту стремительность, которая направляла нас на путь полнейшей авантюры. Графы Лобо и Дюронель, также многие другие генерал-адъютанты императора не менее откровенно говорили ему о состоянии, в котором находится армия, когда для этого представлялся удобный случай; они даже сами создавали эти удобные случаи. Еще никогда истина не звучала столькими голосами перед каким-либо государем, но увы, все было безрезультатно. Надо, однако, сказать, что если император отнюдь не поощрял такие речи, потому что они шли вразрез с его желаниями, то во всяком случае не отвергал их резко. В глубине души он не слишком сердился на тех, кто имел мужество высказать правду, быть может, потому, что он совершенно не считался с их словами. Иногда император, когда ничто не вызвало его гнева, оказывал мне честь очень спокойно беседовать со мной, позволял мне всякие замечания и даже соглашался, что уже зашел довольно далеко и для него было бы выгоднее дожидаться мира, сохраняя нынешние позиции, чем отправляться на поиски его в глубь России. Но такие настроения длились недолго.
