Прошли по всем улицам, снова вернулись на площадь. Здесь состоялся митинг. После митинга охотники устроили состязание по стрельбе из лука, гонки на оленях...
До позднего вечера не умолкал шум на площади. Разошлись поздно, когда отгорела вечерняя заря над тайгой и из-за сопок взошла полная луна.
Старейшие до сих пор вспоминают этот день.
Николай Павлович говорит, что алые бантики, оставшиеся у них с праздника, старики носили долго.
Зимой старики начали посещать ликбез. Учились усердно. Многие выучились писать и читать. Отдохнув, набравшись сил, некоторые из них пожелали вернуться на работу.
— Не больная, — говорила Ольга Федоровна Пунадинка. — Работать надо. Пойду на огородное хозяйство.
— Куда же вы, старенькая? — говорили ей.
— Ничего, слаба стану, вернусь обратно.
И она ушла на огородное хозяйство и до сих пор там работает. Ушел на охоту и Федор Григорьевич Мулинка. Он прибыл в Дом старейших совсем слабым, жаловался на боль в груди. Отдохнув за лето, заскучал без дела.
В годы войны лучшие мастерицы Уськи-Орочской готовили товарищу Сталину подарок. Орочи гордятся тем, что этот подарок хранится в Москве.
— Никогда мы таких унтов никому не шили, — рассказывает главная мастерица Ольга Федоровна Пунадинка. — Мы так выделали кожу сохатого, что она мягче и тоньше шелка стала. А какой кисет мы сшили, какие рукавицы, какие туфли! Каждая стежка, каждая ниточка как живая была.
— Бабушка Адьян, расскажи, как наше письмо писала товарищу Сталину. Помнишь, на бересте писала, все люди пришли смотреть.
— Чего там, не одна я писала. Все орочи писали. Жизнь нашу писали, счастье большое писали...
Письмо орочей к Иосифу Виссарионовичу Сталину, написанное на бересте и украшенное национальным орнаментом, по свидетельству Николая Павловича, — вдохновенное произведение народного искусства. Весь жар своей души, всю свою беспредельную любовь к тому, кто возродил их к жизни и дал счастье, вложили орочи в каждое слово этого письма, в каждый завиток орнамента.
— Сталин, как солнце, — одна радость!
До позднего вечера мы сидели в Доме старейших.
Пришел я туда, чтобы как можно больше узнать о прошлой жизни орочей, но разговор все время касался новой жизни, которая пришла на берега Тумнина.
Сумерки сгустились за окном, и в доме стало темно. Бабушка Адьян поднялась, подошла к выключателю и круто повернула его. Большая электрическая лампа над столом вспыхнула, озарив комнату ослепительным светом...
Весь поселок осветился огнями. Огни горели не только в окнах домов. Они горели на станции, на улицах, на площади. Свет был повсюду. Свет над тайгой и над высокими сопками Сихотэ-Алиня.
Он приехал в Уську дневным поездом и, не отдохнув с дороги, сразу пришел к Сидоровым. Узнав, что их нет дома, он с минуту постоял в нерешительности и уже хотел было уйти, но я задержал его.
— Я подожду, — сказал он и сел на кушетку.
Это был невысокого роста, худощавый молодой человек, сутулый, с бледным лицом и с большими, широко расставленными глазами; он прищуривал их, как это делают близорукие люди.
— Приехали на каникулы? — спросил я. Мне показалось, что он студент.
В эти дни уже многие из бывших учеников Николая Павловича приехали в Уську на лето. И все они побывали в этом доме.
— Нет, я уже кончил учебу, — сказал Петр Анисимович Ауканка.
Он достал из кармана расческу, подул на нее и принялся поправлять свой черный, как смоль, коротко подстриженный бобрик.
— Приехал работать, — добавил он и, опять подув на расческу, спрятал ее. Я окончил четырехлетнюю краевую школу культпросветчиков.
— Будете преподавать в семилетке?
— Нет. Буду лектором.
Он потянулся к этажерке с книгами, которая стояла у окна, и хотел было достать одну из книг, но чуть не уронил всю стопку. Он стал перебирать книги, и по тому, как он откладывал их в сторону, кивая при этом головой, можно было догадаться, что они ему знакомы.
— Вот, — сказал он, достав из-под самого низу небольшую книгу. — Вы читали — Говард Фаст «Последняя граница»?
— Читал. Хорошая книга.
— Мало сказать: хорошая. Эта, книга очень помогла мне, когда я писал дипломную работу.
