Через десяток минут кладка обвалилась, и лом провалился в зазиявшее отверстие.
— Ага–га! — торжествующе и злорадно крикнул Свитич. — От нас не упрячешь! — и с новой силой принялся долбить стену.
Кладка, чувствовалось, была свежая.
— Может, сменить? — спросил Шмаков взмокшего Свитича.
— Как бы не так! Я сам! Своими мозолистыми! Родной! Рабоче–крестьянской власти! Назло! Кровавой гидре!.. — Он был словно бы пьян, словно бы в бреду, сокрушая злобными ударами непокорную кирпичную преграду.
Иван нечаянно оглянулся на Европеуса. Тот стоял, как аршин проглотив, — серое закоченевшее лицо, по которому мелкой стремительной рябью — изо всей силы сдерживаемая дрожь.
Рухнуло сразу несколько рядов. Свитич примерился, бросил лом, полез.
— Есть! Есть, так их всех! — донеслось из гулкого лаза. — Сколько же награбили, паразиты! Это ж уму непостижимо!
На свет показался рулон, обернутый в мешковину.
Шмаков, суетясь, встал на колени, ножом стал вспарывать обертку. Развернул. Розоватое золото обнаженного женского тела, как нездешний свет, озарило вдруг сумерки залы.
— Картины! Вон они где… — удовлетворенно и умиротворенно сказал Шмаков. А Свитич уже выталкивал наружу новый рулон.
Потом наступил черед бесчисленным сундучкам, укладкам, чемоданчикам, саквояжам. В них были плотно упакованы золотые статуэтки, табакерки.
Шмаков открывал, мельком глядел:
— Ну, этого–то добра мы вдоволь навидались…
Гулкая брань снова загремела в тайнике. В отверстии лаза показалось искаженное азартом лицо Свитича.
— Дай–ка ломик. Здесь такой статуй стоит, что его никак не пропихнешь. — Стал долбить стену изнутри.
Никто ему не рвался помогать. Да Шмаков не давал такой команды. Понимал: сегодня его, Свитича, праздник.
…Сидел на каком–то из сундучков, бережно курил самокруточку, невнятно размышлял:
«Вот и кончается дело о «мильонах с большими нулями». Считай, почти все нашли… А когда начинали, разве верилось, что сумеем? Конечно, Шмельков… Володя Туляк. Как он там?.. Каждый, хоть чем–то, а пособил. Шмельков показал на Боярского, узнал «Ваньку с пятнышком», телефоны… Ванюшка — навел на Валета, не дал Валету сбежать с медальончиком–балеринкой. Володя Туляк проник в организацию. Тренев… Эх, Тренев, бедняга!»
Выстрел гулко раскатился по дворцу. От главного входа, снизу. Затем — подряд — еще три. И еще, и еще, и еще.
Шмаков вскочил.
— Свитич! — крикнул, склонившись к лазу. — Вылезай! Останешься здесь! Охраняй! Остальные — за мной!
И все бросились к лестнице, ведущей в первый этаж.
Бежали молча, сосредоточенно, чуть ли не в ногу.
Свитич, уже наполовину выбравшийся из тайника, поднял глаза и вдруг увидел, что на него глядит черный ствол нагана.
— Ты кто такой? — заорал он казарменным голосом. — А ну, бросай!
Европеус выстрелил ему в лицо.
Они уже подбегали к парадной лестнице, когда Стрельцов услышал выстрел.
— Илья Тарасыч! Сзади стреляют! — крикнул он и, не дождавшись ответа, бросился назад.
Его расхлябанные, на два размера больше, сапожищи громыхали по паркету.
Он бежал, и ему казалось, что это — какой–то знакомый сои. Комнаты были похожи одна на другую, и конца–краю им не было видно там, за бесконечным кошмарным повторением однообразно распахнутых, белых, с позолотой, дверей.
Какая–то фигура вдруг быстро заступила ему дорогу — метрах в десяти.
Иван узнал Европеуса, но уже не мог остановиться в беге — заскользил по паркету, беспомощно всплескивая руками.
— Кто стрелял? — крикнул Иван Европеусу, а тот, неестественно сморщивши лицо, уже нажимал спуск нагана.
Грубый («Ломом?» — подумал Иван) удар в грудь остановил его. От второго выстрела резко переломило вперед. Третий, четвертый… Крутанувшись бешеным волчком, Стрельцов тихим комочком опустился вниз«Поза эмбриона…» — рассеянно отметил Европеус. И вдруг причудливая дрожь сотрясла его тело.
Со стороны парадного входа снова заахали выстрелы.
Европеус бросился было прочь, но потом остановился, вспомнив о тайнике.
…Вываливал из сундуков и сундучков золотую дребедень, рассовывал по карманам, совал за пазуху.
«Попадусь — конец!! Теперь — пропсть! Навсегда пропсть! Для всех!»
…А внизу, в комнатенке управляющего, хрипел Сидоренко:
