— Рус! — почти с удивлением воскликнул немец и осветил его лучом фонарика.
— Hande hoch![4] — скомандовал другой.
Бугров, ослепленный фонариком, не видел, что они делали. Но ему не так уж и важно было это знать. Он понял, что в его распоряжении секунды. И не задумываясь полоснул по немцам очередью из автомата. В следующий момент он был уже возле хибары. Ему надо было пробежать еще метров сорок, и темнота надежно спрятала бы его. Но за спиной у него раздались сразу две очереди. Он почувствовал сильные удары по ногам и упал. И уже на руках заполз в открытую дверь хибары. Боль в ногах была невыносимой. Но Бугров не потерял сознания. Высунулся из хибарки и открыл огонь по маячившим в темноте фигурам немцев, бегущих по его следу. В темноте послышались крики, и все стихло. Немцы не стреляли. Потом он услышал их крики из–за стены:
— Рус, сдавайс! Рус, капут!
То, что ему «капут», он понял. Теперь он не смог бы даже выползти из своего укрытия. Но сдаваться он не собирался. И жизнь свою отдавать дешево тоже не думал. Он отстегнул от автомата ремень и туго перетянул ногу выше раны. Другую ногу перетягивать было нечем. Но она и болела меньше.
— Рус, сдавайс! — повторили за стенкой. И послышалось сразу несколько голосов.
Он снял с пояса гранату, единственную имевшуюся у него, вырвал чеку и выбросил ее из дверей за стенку, за которой слышались голоса. Взрыв тряхнул хибарку, как карточный домик. Сквозь ее щели блеснуло пламя, сверху на Бугрова посыпалась пыль и какая–то труха. За стеной снова раздались крики. Но теперь они были уже совсем иными. Они были полны ужаса, боли, проклятий.
И опять на какое–то время все стихло. А потом снова, но уже откуда–то издалека закричали:
— Рус, сдавайс!
И на крышу хибарки, озаряя все мертвым голубоватым светом, с шипением упала ракета. Вокруг стало светло как днем.
— Рус, капут! — орали из темноты.
Ракета погасла. Но перед глазами Бугрова продолжали плавать яркие, цветастые круги. Бугрову показалось это странным. Но потом он понял, что это не оттого, что его ослепило, а от потери крови.
— Рус, сдавайс! — кричали снова, но уже ближе. — Сдавайс!
Вспыхнула вторая ракета, скатилась с крыши и продолжала гореть перед входом в хибарку. Чтобы не ослепнуть от ее света, Бугров плотно зажмурил глаза.
— Сдавайс! — повторили совсем рядом.
«Живым хотят взять, — подумал Бугров. — Не дамся!» И тут же вспомнил, что в кармане гимнастерки у него комсомольский билет и служебная книжка пограничника. Он достал их и изорвал в мелкие клочья.
— Рус, плен! — крикнули снова и постучали в стенку хибарки.
— А ты возьми, если сможешь! — шепотом ответил Бугров и с болью подумал: «Жаль, что свои не узнают, что тут эти гады! Вдруг в эту сторону пойти надумают!»
— Рус, капут!
Очевидно, немцы надеялись, что русский им ответит и тем самым выдаст, что он еще живой, и кричали не переставая. Но Бугров понимал это, крепко сжал зубы и лишь повторял про себя: «Бери, бери! Чего ж ты не берешь? Вот он я! Берите, гады!»
Немцы кричали долго. Стреляли из ракетниц. Но войти в хибарку не решались. И в то же время не спешили прикончить упрямого русского ни гранатой, ни из винтовок, которые безо всякого труда насквозь пробили бы трухлявые стенки хибарки. Они хотели взять его живьем. И чтобы окончательно обезвредить его, если он все же еще жив, зацепили угол хибарки тросом, дернули тягачом и обрушили лачугу на Бугрова. От удара свалившихся на него бревен, слег и всего прочего Бугров потерял сознание. Немцы так и вытащили его из–под завала без памяти. Подсвечивая фонариками, перевернули его на спину, вырвали из рук автомат, обшарили карманы, пытаясь найти гранаты, но ничего не нашли и за руки потащили к тому дому, к которому сначала направлялся Бугров. Там прислонили его к стенке, окатили из ведра холодной водой и оставили лежать до утра под присмотром патруля. Бугров пришел в себя. Но не нашел в себе сил даже сесть. Свалился на бок и снова потерял сознание. В течение ночи сознание возвращалось к нему несколько раз. Мысли в голове у него роились, путались, но он четко понимал, что его не случайно оставили в живых, что самое для него трудное начнется завтра. И жалел сейчас только о том, что у него не было второй гранаты. Будь она у него в руках, он, не задумываясь, поднял бы на воздух и этих патрулей, то и дело возвращавшихся к нему и шевеливших его сапогами, и себя. И еще он решил: что бы с ним ни делали, он не произнесет ни слова. Ни о чем другом он просто не успевал больше подумать, голова начинала вдруг кружиться, в глазах темнело, и он проваливался в бездну. Потом опять к нему подходили патрули, опять обливали его водой, которую черпали из колодца, толкали сапогами, кричали «Рус! Рус! Капут!», и он снова обретал способность видеть, слышать и чувствовать. Перед рассветом ему показалось, что он не потерял сознание, а уснул. Потому что, когда открыл глаза, то даже почувствовал, что в нем еще сохранилась какая–то сила. Он проснулся не сам. Его опять окатили водой. Перед ним прохаживался офицер, шагах в десяти стоял взвод солдат, а за ними все жители деревни: старики, старухи, мужчины, женщины, дети. И еще — он увидел это не сразу–на траве, на разостланных простынях, лежали девять убитых немецких солдат.
