По мере того как солнце поднималось в зенит и в парке кипела жизнь, жара превращала Корино убежище под крышей в раскаленную духовку. Теперь кроме бдений у смотрового глазка ее основным занятием стали переползания из одной части душного закутка в другую в поисках несуществующего оазиса прохлады. Выяснилось, что, пока служанка Уэллсов по имени Фиона в доме, хозяева на чердак ни ногой. Мартин целыми днями торчал в лавке, Этель ходила по городу с визитами, а Фиона, молодая девушка с напевным ирландским выговором, постоянно находилась внизу. Коре было слышно, как за работой она то что-то мурлычет себе под нос, то костерит отсутствующих хозяев. В первый день она на чердак не поднималась, но от звука ее шагов Кора превращалась в застывшую куклу, ничуть не лучше своего корабельного собеседника шкипера Джона – утренние предупреждения Этель возымели действие.
В самый первый день в доме были гости – дочь Мартина и Этель Джейн с мужем и детьми. Радостный, легкий нрав Джейн Уэллс, видать, унаследовала от Мартина, и ее широкое лицо было скроено по фамильному лекалу, вся в отца. Зять и обе внучки как заведенные сновали по комнатам, поднимая страшный грохот, и их было не остановить. Одна из малышек полезла было на чердак, но после беседы о нравах и привычках привидений раздумала. А ведь привидение в доме действительно было, правда, цепей, со звоном или без, оно уже не носило.
Вечером в парке по-прежнему яблоку негде было упасть. Кора решила, что народ стекается сюда по главной улице, которая должна быть неподалеку. Пожилые женщины в синих с белым клетчатых платьях украшали эстраду синими и белыми драпировками с гирляндами из золотых листьев. Семьи, заняв места поближе к сцене, расстилали на земле пледы и вытаскивали из принесенных с собой корзинок ужин. Жители близлежащих домов высыпали на веранды с бокалами в руках.
Поглощенная неудобствами своего убежища и грядущими бедами, которых не миновать, если охотники за беглыми невольниками возьмут ее след, Кора не сразу заметила важную особенность наполнявшей парк толпы: там были только белые. До их с Цезарем побега она ни разу не покидала пределов плантации, поэтому первое представление о городском смешении рас получила в Южной Каролине. На улицах, в магазинах, на фабриках, в конторах – повсюду черные были бок о бок с белыми, и это воспринималось как нечто само собой разумеющееся, без чего любая человеческая деятельность мигом захирела бы. По доброй ли воле или вынужденно, но африканцы от американцев были неотделимы.
Тут, в Северной Каролине, негров не существовало. Их уделом было болтаться на виселицах.
Двое ловких парней помогли матронам растянуть над эстрадой транспарант с надписью: «Пятничное действо».
Оркестр занял место на сцене. На звуки настраиваемых инструментов потянулась рассеявшаяся по разным уголкам парка публика. Кора, сжавшись в комочек, прильнула к глазку. Банджист вроде свое дело знал, трубач со скрипачом были ни рыба, ни мясо, да и играли они всякую дребедень, не чета цветным музыкантам на плантации Рэндаллов или на гуляньях, но людям в парке эта преснятина нравилась. В завершение концерта прозвучал самый яркий номер, в котором Кора узнала переложение двух негритянских песен. Его принимали лучше всего. Внизу, на веранде, внучки Мартина и Этель восторженно визжали и хлопали.
На сцену вылез мужчина в мятом полотняном костюме. Это, как позднее разъяснил Коре Мартин, был судья Теннисон, который в трезвом виде слыл в городе уважаемым лицом, но сейчас его покачивало. Слов, с которыми он обратился к публике, представляя следующий номер – скетчи про ниггеров, – она не разобрала. Ей доводилось слышать про такое, театр в Южной Каролине давал за отдельную плату представления для цветных, но Кора туда не дошла. Двое белых мужчин, толстый и тощий, с вымазанными жженой пробкой лицами, кривлялись на сцене, заставляя весь парк покатываться со смеху. На актерах красовались нелепые пестрые тряпки и цилиндры, и они преувеличенно коверкали слова, пародируя негритянский выговор, что, очевидно, было для публики главным источником веселья. Самую восторженную реакцию вызвал номер, в котором тощий, сняв стоптанный башмак, принимался пересчитывать пальцы на ноге, то и дело сбиваясь со счету.
