В последней витрине трое белых в почтительных позах вручали краснокожему индейцу свиток пергамента; открытые ладони символизировали готовность к переговорам.
– А это что такое? – спросила Айcис.
– Это настоящий вигвам, – ответил мистер Филд. – Нам хотелось в каждой витрине воссоздать какой-то эпизод, связанный с историческим опытом американского народа. Правду о судьбоносной встрече знает каждый, но когда человек видит это собственными глазами…
– А спят где, внутри? – перебила Айcис.
Мистер Филд терпеливо все разъяснил, после чего типажи вернулись в свои витрины.
– Ну, шкипер Джон, что скажешь? – спросила Кора воскового капитана. – Веришь ты, что так происходила эта историческая встреча?
В последнее время, чтобы создать у публики ощущение некоего театрального действа, она частенько вела беседы с манекеном. Краска на его щеках облупилась, обнажив серую восковую основу.
Чучела волков, закрепленные на стояках, вряд ли врали. И все эти муравейники и минералы тоже не лгали. Но «белые» витрины по количеству несоответствий и неточностей ничуть не отличались от Кориных обиталищ. Не существовало на свете похищенных работорговцами туземных мальчишек, усердно драивших палубу, как не существовало белых похитителей, ласково трепавших их за усердие по затылку. Вместо шустрого негритенка-юнги в ладных кожаных сапожках, которого она изображала, тут полагалось быть закованному в цепи мальчику, ползающему в трюме по собственным нечистотам. Рабский труд на плантации чисто умозрительно мог включать сидение за прялкой, но по большей части предполагал совсем иные вещи. История не знала случаев, чтобы пряха падала замертво за прялкой или чтобы за колтун ее запороли до смерти. Только почему-то об истинном мироустройстве никто говорить не желал. И слушать тоже. И уж конечно менее всего в слушатели годились белые улюлюкающие и ухмыляющиеся чудовища с сальными рылами, приплюснутыми к стеклам витрин, за которыми сидела Кора. Правда оказывалась выложенным на витрину товаром, который, пока никто не видит, чьи-то руки красиво раскладывают, потом меняют на другой, столь же манящий и недосягаемый.
Белые пришли на эту землю в поисках лучшей доли. Они бежали сюда от тирании хозяев, совсем как бегущие с плантаций негры. Но почему-то идеалы, которые они исповедовали, предназначались только им одним. На плантации Рэндаллов Коре не раз доводилось слышать, как Майкл декламирует Декларацию независимости, его голос гремел по деревне подобно гневному загробному гласу. Слова, по крайней мере большую их часть, Кора не понимала, но «самоочевидную истину, что все люди созданы равными», усвоила на совесть. Тем паче что белые, которые это написали, тоже, выходит, не понимали, что пишут, раз «все люди» не относилось действительно ко всем людям. Раз эти люди забрали себе то, что принадлежало другим, и осязаемое, например землю, и неосязаемое – свободу… Земля, которую она с таким трудом возделывала, принадлежала индейцам. Ей в память врезались хвастливые россказни белых о том, как вырезали женщин и детей, чтобы удушить будущее индейцев во младенчестве. Они любили порассуждать о пользе такой резни.
Краденую землю для них возделывали краденые руки. Это была машина, которая не останавливалась, ее вечно голодное нутро жадно требовало новой крови. А с помощью операций, которые подробно описал Коре доктор Стивенс, белые стали красть будущее. Потому что лишить человека ребенка значит украсть у него будущее. Просто вспороть женщине живот и вырвать оттуда это будущее, истекающее кровью. Безнаказанно истязать ныне живущих, а под конец лишить их надежды на то, что когда-нибудь их потомкам будет полегче.
– И что, шкипер Джон, скажешь, я не права? – спросила Кора.
Порой, если она резко поворачивала голову, ей казалось, что восковая кукла лукаво подмигивает в ответ.
Прошло несколько дней, и как-то вечером Кора вдруг заметила, что в 40-м корпусе не горит ни одно окно, хотя ложиться спать было слишком рано. Она спросила соседок, в чем дело.
– Всех отправили в больницу, – был ответ. – На лечение.
