— Сегодня тоже приезжали — отказался. Ноги моей там больше не будет, — оживлённо ответил доктор.
— Вот это напрасно. Наоборот, нам очень нужна ваша дружба с комендантом. Как раз об этом мы вчера говорили в горкоме партии. В подпольном, разумеется. Быть может, ваша хирургическая операция поможет нашим боевым операциям. — Зернов немного помолчал, потом как бы между прочим произнёс: — Конечно, вас никто не собирается неволить, вы врач…
— Прежде всего я гражданин своей страны.
— Другого ответа мы от вас не ожидали, — обрадовался Зернов.
— Я готов выполнить любое задание горкома, — твёрдо заявил Фёдор Иванович.
— Спасибо за такую готовность, однако это не так просто. Враг силён и хитёр. А мы должны быть и сильнее и хитрее. Горком просит вас принять на работу одного очень нужного нам человека.
— И это задание горкома? — разочарованно спросил Фёдор Иванович.
Зернов рассмеялся.
— А вы что же думали — вам поручат взорвать комендатуру? — сквозь смех говорил он. — Нет, Фёдор Иванович, для таких дел у нас есть другие люди. Помните, сейчас любое, даже самое маленькое задание — очень серьёзное и очень важное, — предупредил он. — В нашей сегодняшней жизни, в нашей непримиримой борьбе нет мелочей, всё важно, всё нужно и за всё можно поплатиться жизнью. Будьте осторожны и, пожалуйста, не горячитесь, ничего не предпринимайте сами. Всё, что потребуется от вас, вы узнаете от Майи Александровны. И вот ещё что — не забудьте завтра посетить вашего высокого пациента коменданта Дикмана. Он предлагал вам свою дружбу, не отказывайтесь, больше того, сами напрашивайтесь на эту дружбу, — посоветовал на прощание Зернов.
Зима была многоснежная, лютая. Крутые сугробы, точно крепостные стены, окружили со всех сторон барак, наполовину заслонив замёрзшие окна. Вместе с первыми морозами в больничный барак непрошеной гостьей ввалилась неумолимая стужа. Санитарка Маша вместе с Игнатовым уже доломали последний бревенчатый сарайчик, ходили в соседние дворы за топливом, ездили на санках за дровами в недалёкий лес.
Дуя на озябшие руки, старик Игнатов сокрушенно говорил:
— Эх, бывало, привезут тебе в больницу уголька, подбросишь в топку — аж загудит! Душа радуется! Грейся не хочу… А теперь не то. Одна только надежда на Фёдора Ивановича. Он теперь, слышь-ка, с немцами на короткой ноге.
И Фёдор Иванович не обманул надежд старика. Вчера к бараку нежданно-негаданно с грохотом и рёвом подкатил длинный неуклюжий немецкий грузовик, гружённый берёзовыми дровами и крупным алмазно поблескивающим донецким антрацитом.
— Принимай, Игнатов, топливо, — сказал Фёдор Иванович, выйдя из кабины грузовика.
— Вот это дело, вот за это спасибо, — обрадовался старик, и всю ночь напролёт они вместе с Машей топили печи. Теперь в палатах была теплынь, окна оттаяли, повеселели.
Маша забегала то в одну, то в другую палату и, счастливая, спрашивала у больных:
— Ну как, милые, отогрелись?
— Спасибо, отогрелись, — с радостью отвечали ей.
— Не стесняйтесь, нужно — ещё подброшу, — обещала она.
Майя заглянула в оттаявшее окно и увидела доктора Безродного. Зябко горбясь и втянув голову в полинявший воротник, он торопился к девяти часам в больницу.
— Ого, у нас Африка! — обрадованно воскликнул он в приёмной, потирая закоченевшие руки. — Наконец-то можно здесь раздеться по-человечески.
Доктор снял потёртое, с обтрёпанными рукавами пальто, размотал старый, тронутый молью шерстяной платок, заменявший шарф, и прислонился спиной к печке. Всё на Безродном было старое, изношенное, потёртое. На пиджаке не хватало пуговицы, пузырились на коленках брюки, ворот рубашки словно изжёван, и сам он в свои двадцать восемь лет был похож на старика в этом затрапезном одеянии…
Впрочем, Майя не осуждала доктора Безродного. Она замечала, что люди забыли о нарядах, даже городские модницы, и те изменили своим привычкам. Они ходили по городу в чём попало, чтобы не обращать на себя внимания хамоватых немецких вояк. Сама Майя тоже по-старушечьи куталась, а кое-какие уцелевшие наряды берегла для других времен.
— Что-то Фёдор Иванович сегодня задерживается. Не заболел ли? Пора идти на обход, — сказал Безродный.
