Однорукий шагнул вперед, подвинул стул, графин, тихо звякнув, упал в траву, и стало слышно, как льется из него веда. Но Терентий Иванович ничего не заметил. Он шагнул вперед и сказал с таким жаром, что голос у него дрогнул:
— Поэтому я прошу, — он передохнул, — прошу вас, товарищи женщины, дорогие наши жены, матери и сестры, прошу вас, наши отцы и деды, завтра всех, кто только стоит на ногах, подсобить колхозу.
У меня даже по коже мурашки поползли, так он это сказал.
— Я не приказываю, — сказал председатель, — а прошу… Он замолчал, а снова заговорил уже вполголоса. Но его слышали все.
— Опять звонили из района, — сказал председатель устало. — Мы должны сдать хлеба не по плану, а вдвое больше, оставив только на семена и самую малость на трудодни. Трудодень, говорю заранее, будет бедный, и зимовать придется тяжело. — Он умолк и вдруг проговорил со злобой: — Был бы последним подлецом, если бы сказал вам сейчас неправду. Если бы обнадежил, а потом обманул. Обманывать мне некого.
Терентий Иванович повернулся, отошел к бревнам и закурил. Огонек самокрутки дрожал в его руке.
— И еще я хочу сказать, — произнес председатель от бревен, — чтобы вы, товарищи женщины, старики и ребята… — он помолчал, будто не знал, что сказать дальше, — чтобы вы простили нас, мужиков. Простили нас за то, что мы обещали вам вернуться, а слова своего не сдержали или вернулись вот такие, — он со злостью хлопнул себя по пустому рукаву.
— Не томи душу, Терентий, — крикнул сдавленный женский голос. И снова стало тихо.
— Простите нас за это, — проговорил председатель и вдруг низко, в пояс, поклонился собранию.
В горле у меня запершило.
— В каждую деревню, — сказал тихо Терентий Иванович, — не вернулись солдаты, но у нашей Васильевки особый счет к фашистам. — Он сипло дышал, стараясь успокоиться. — Но у нас особый счет и к Родине. Мы ей должны за себя и за ваших мужей. Мы должны работать так, чтобы никто не чувствовал, что только шестеро мужчин вернулись в Васильевку с войны. Все должны знать: солдаты — и мертвые и живые — вернулись! Вернулись с победой!
Председатель рубанул единственной своей рукой воздух, словно поставил точку, и сел на бревна.
На улице было тихо, никто не шевельнулся. Только комары звенели в синем воздухе. Деревня будто онемела.
Терентий Иванович сидел на бревнах серой тенью, лицо его изредка освещалось огнем самокрутки, он понурился, будто никакого собрания тут нет, а сидит он один и думает о чем–то. Я подумал, что председатель так и будет сидеть тут, так и не заметит, как разойдутся с собрания люди, и, может, просидит на бревнах, задумавшись, до утра, но Терентий Иванович сказал медленно, как бы раздумывая и говоря это не целому собранию, а кому–то одному, своему товарищу:
— Вот что, женщины, — сказал он, — свезти бы нам со всего света — из–под Сталинграда, из–под Курска, из–под Ленинграда, из–под Берлина — наших солдат да положить бы их в одной могиле — на околице деревни. Только это, пожалуй, невозможно. Но зато возможно, я думаю, поставить памятник погибшим солдатам. Чтобы каждый, кто приходит и приезжает к нам, мог поклониться им. Когда–нибудь, — сказал, помолчав, председатель, — поставим мы нашим бойцам настоящий памятник, но ждать богатых времен, думаю, не дело. Однако давайте–ка срубим пока простой памятник, простую пирамиду из дерева и напишем на ней имена всех павших мужиков.
Вот ты, Трифон Ильич, — кивнул председатель старику с медалями, — ты, Марья Ивановна, ты, Кузьма Трофимович, старые люди. Вы свое отработали, толку в поле от вас будет мало. Приходите завтра на околицу, и я с вами, однорукий, — попробуем сколотить этот памятник. А вы, женщины, — сказал он, поворачивая медленно голову, как бы оглядывая каждую колхозницу, — а вы, работая в поле, думайте об этом памятнике. — Он помолчал и прибавил, гася самокрутку» — Так и будет. Собрание закрыто. Все.
Я очнулся и ничего не понял. Вокруг меня были какие–то холмы, а сверху падала стена.
Мгновенье я лежал оцепенелый, но пригляделся, облегченно вздохнул и засмеялся: сверху ничего не падало — это была крыша: солнечные лучи просачивались сквозь щели, струились вниз, словно лучи маленьких прожекторов, и оставляли на холмах сена желтые полосы и пятна. Я глубоко вдохнул и шевельнулся. Сено весело зашуршало, оно пахло ветром и ромашкой.
