— Костя–то, — покривив губы, усмехнулся Гаранин. — Он парень такой, что палец в рот не клади, инвалидом сделает. Он там так моим добром распорядится, что комар носу не подточит… Думаете, и вправду он моих курей на базаре по тридцатке продал? Брешет, я отсюда чую, что брешет. Наверняка по полсотне за голову отхватил, а разницу себе захапал… Цыплята вы еще, ничегошеньки в жизни не понимаете.
Гаранин вздохнул, взял котелок и провел пальцем по стенкам, соскребая налипший жир. Потом смачно обсосал палец.
— Мала одна банка на троих, — сказал он. У Сергея вдруг сощурились глаза.
— Жалеешь, что угостил? — разглядывая Гаранина, сказал он. — Отдадим мы тебе свиную тушенку. Как получим, так сразу и отдадим… Тошно мне, что я твое варево лопал.
Он встал и пошел прочь. Орехов заторопился вслед.
Гаранин вычистил котелок и привязал его к мешку. В душе он ругал себя за неожиданную доброту. Из нее никогда хорошего не получается. Скормил неизвестно для чего целую банку тушенки этим соплякам, про жизнь им стал рассказывать. Как он ее понимает, так и сказал. А они вместо благодарности окрысились. Нет, верно сказано, что доброта хуже воровства.
Затем вынул письмо и снова стал его перечитывать. Медленно шевелил губами, силился вычитать, понять, что не написано в письме, что братан хитро спрятал за корявым забором букв. Так, как прятал он в детстве перочинные ножи, мячики и рыболовные крючки. А потом, когда подрос, прятал рыбу, вытащенную из чужих вентерей, мешки с картошкой, накопанной на колхозном поле, добытый по дешевке самогон.
Житуха ему в деревне. Пока мужики воюют, он, хромой черт, половину баб обгуляет, каждый день будет самогонку лакать, кошелек доверху набьет.
А тут смертушка вокруг головы летает… Вечером снова надо идти на всю ночь линии обороны строить. Батальонный приказал. Ему что, гавкнул на лейтенанта — и все. Сидит сам, бородатый козел, в тепле и сытости, а тут ползай под пулями по камням, как червь.
Третьи сутки перестраивали и укрепляли линию обороны. Комбат приходил каждое утро и придирчиво проверял, что было сделано за ночь.
На левом, наиболее уязвимом фланге работа была уже почти закончена. Там осталось сделать ход сообщения к запасной пулеметной ячейке. Эту ячейку, каменное гнездо, несколько дней назад сложили на отшибе Шайтанов и Самотоев. Позиция, выбранная на лобастом выступе за лощинкой, была удачной. Их пулемет надежно перекрывал подходы к роте. Но выступ торчал на открытом склоне, который простреливали немцы. Поэтому надо было протянуть ход сообщения. Почти вся рота ушла в ночь на правый фланг, а сюда, доделать ход к пулеметной ячейке, Кононов послал Гаранина и Орехова.
У Орехова кружилась голова. Уже третью ночь он не спал. За все это время лишь раза два ему удалось днем прикорнуть в землянке на несколько часов.
Веки были тяжелыми, ломило в висках, голову словно сдавливал какой–то обруч, ныла поясница. Мысли были вялыми, путались и переплетались. Как он теперь завидовал умению Усена Кумарбекова спать в любое время, спать каждую короткую минутку затишья. Спать за прошлое и спать про запас.
Орехов ползал по склону и носил к ходу сообщения камень за камнем, а Гаранин строил стенку, умело прокладывая валуны зеленым сырым мхом, который он собирал в низинке возле выступа.
Стенка росла медленно. Сначала Николай просто носил камни, потом начал их считать. Насчитал четыреста и бросил: надоело. Затем он стал прикидывать, сколько потребуется еще камней, чтобы достроить стенку. Считал в уме объем, умножал ширину на высоту… Но скоро сбился и механически, как заводная игрушка, ползал по склону и выковыривал валуны.
С каждым часом приходилось отползать все дальше от стенки, чтобы разыскать подходящий камень. Он уже не поспевал за Гараниным. Предложил ему поменяться, но Гаранин сердито сказал, что меняться нельзя, что Орехов и двух кирпичей друг на друга как следует не положит, а уж про стенку и говорить не стоит. Рассыплется она от его работы, потом снова переделывай…
Ночь была непроглядно темной. Где–то глухо татакали пулеметы да вспыхивали иногда осветительные ракеты, проливая на сопки короткое зеленоватое зарево. До рассвета — целая бесконечность. Камни становились все тяжелее и тяжелее. Хорошо хоть ягель возле них был влажным, напитанным, как губка, холодной росой. От нее коченели пальцы, но сырость, проникая сквозь шинель, холодила тело, заставляла его двигаться.
