— Вот бы когда тушеночка пригодилась, — мечтательно сказал Орехов. — Зря мы ее вчера прикончили.
— Дровишками разживетесь? — неожиданно вступил в разговор Гаранин. — Можно было бы что–нибудь сообразить.
Он подтянул к себе вещевой мешок, в котором отчетливо вырисовывалось полукружье консервной банки.
— Добудем дров, — сказал Орехов.
Они пошли по лощинке, по ходу сообщения и стали пробираться вниз по склону. Там по краю кудрявились березки, но егеря к ним близко не подпускали. Поэтому солдаты обходились редкими кустиками, которые можно было отыскать во впадинах на середине склона.
Робкими огоньками горели торф и прутики, которые Гаранин аккуратно подкладывал под котелок. Вода с белыми комками тушенки и не думала закипать. Гаранин то и дело приставлял к котелку ладонь и опасливо глядел, как быстро тает кучка веток, которую за час, облазив на животах всю округу, собрали Орехов и Барташов.
— Сейчас бы парочку ручек сюда, — сказал Гаранин. — Сразу бы закипело.
Длинные деревянные ручки от немецких гранат, сухие и жаркие, были в роте дефицитным топливом. Позавчера Шайтанов нарочно дал длинную очередь по немцам, и те стали кидать в него гранаты. Шайтанов принес в роту четыре ручки и приготовился уже согреть чай, но Самотоев похвастался сержанту, как хитро добыли они топливо. Кононов дал пулеметчику такой нагоняй, что тот от злости швырнул свою добычу в ручей, и та уплыла к егерям.
— Зачем кипеть? — сказал Сергей. — Рот еще обожжешь. Мясо консервированное, а вода чистая. Согреется — и готово.
Когда теплое варево было снято с костра и поставлено на камень, Гаранин похвастался ребятам:
— Письмо я сегодня из дому получил, — он сунул руку под шинель и вытащил согнутый конверт с печатью вместо марки. — Братан пишет. Хлебай, ребята, по такому случаю.
Ели быстро, с удовольствием ощущая, как теплая вода и жирное мясо согревают живот, растекаются по телу и чуть туманят голову. Словно добрая махорочная закрутка натощак.
— Везучий у меня братан, — сказал Гаранин, когда опустел котелок. — У него одна нога короче другой на восемь сантиметров. Мальчонкой с коня упал, о борону колено зашиб. При ходьбе на ногу припадает. Теперь из–за этого белый билет имеет. Ребят и мужиков из колхоза всех подчистую на войну забрали, он первым парнем в деревне стал… В председатели метит… Все он мне, ребята, про дом описал.
Гаранин положил на камень ложку, снова вытащил конверт и бережно, как хрупкую стеклянную игрушку, вынул из него листок бумаги с косыми линейками.
— Соблюдает вроде братан мое хозяйство, — сказал Гаранин, молча перечитывая письмо. — Огород убрал, за пчелками присматривает. У меня восемь ульев, ребята. Медку своего вдоволь. Курей, пишет, на базар отвез и деньги мне на книжку положил. Заботливый братуха, Костей звать… Константин Константинович Гаранин. Глядишь, и взаправду в председатели выскочит. Не бабам же колхозом командовать. Эх, сейчас в деревне развернуться можно! По тридцатке, пишет, курица на базаре, а еще дороже будет.
— Про Аннушку ничего не написал? — спросил Сергей.
Гаранин свернул письмо, спрятал его в конверт и хмуро ответил:
— Прописал… Уехала она из района. Медицинской сестрой после курсов выучилась и в госпиталь подалась… В дом и ногой не ступила. Вот ведь зараза!
Орехов поглядел на Гаранина. Тот сидел, положив на колени руки с белыми ногтями на худых пальцах. Глаза его уставились на опустевший котелок. Сейчас они не были мягкими и печальными, как в тот раз, на марше, когда Гаранин рассказывал про Аннушку. Глаза Гаранина сейчас были седыми и деревянными. Без блеска, без единого движения. Костистая челюсть чуть отвисла, и в полуоткрытом рту виднелись желтые зубы. Крепкие и крупные, как у мерина–трехлетки.
— Зачем же вы ее ругаете? — спросил Сергей. — Сами ведь говорили, что не любила она вас.
— Не любила, — согласился Гаранин и, подавшись вперед, спросил: — А хозяйство к чему бросать? Не с неба оно свалилось, своим горбом я его наживал. Теперь все по ветру пойдет, а она укатила…
— Брат же за вашим хозяйством смотрит, — удивленный словами Гаранина, сказал Орехов.
