— Все вас называют «сестра»… Но вы… не носите монашескую одежду?
Это верно. На ней черная юбка — но не в пол, и белая блузка. Она похожа на учительницу.
— Вы мирская сестра, верно?
Хоть этому не надо объяснять.
— Я почему спрашиваю… если бы вы были монахиней, я бы не мог даже спросить, но раз вы в миру живете… Скажите, не могли бы мы встретиться?
— Встретиться?
— Да. Понимаете, я… Когда вы сказали… Меня очень давно так никто не называл. С тех пор, как… Если вы не хотите об этом говорить — не надо, но я бы даже и помолчал бы о них с кем-нибудь. С кем-нибудь, кто знал… Вот, простите, сказал все, — и он, как школьник, достает из кармана платок и вытирает лицо.
С кем-нибудь помолчал бы.
— Хорошо, — отвечает Катерина, ощущая внутри сосущий холодок. — Хорошо.
И вдруг, подхваченная потусторонней волной, добавляет резко:
— Только знаете что? Где угодно, кроме «Апельсина».
* * *
У Бо — кофе, у Катерины — кофе и мороженое.
— Ну вот, — говорит фотограф, теребя край скатерти. — Как-то так и получилось. Можно сказать, легко отделался. Я думаю, они просто хотели напугать. Условный рефлекс такой как бы… «нет такого человека и не было даже». Чтобы я не искал.
— И вы…
— Ну, нет, — Бо вздыхает. — Понимаете, ведь тут как вышло… Ведь оно понятно, что и рука срастается, и ребра тоже… и ожоги… ну, заживают, в общем. И спустя какое-то время уже совсем не больно, совсем. А вот что остается навсегда — так это страх такой липкий, склизкий такой, когда носом, извините, в пол лежишь и со всем белым светом и с самим собой прощаешься, — он отхлебывает кофе и его передергивает — вот это вот… Вот чтобы этого не было, я потом снова… потихоньку… Не сразу, конечно, все-таки я не герой, но потихоньку. В викариат даже вот обращался.
— Брат Матео сказал, что ничего не нашли.
— Не нашли. До казарм еще как будто есть какой-то след, намеки… а потом просто ничего. Священника не вызывали, это все, что они знают… А человек просто исчез, и все.
— Могли и не вызывать, — как-то рассеяно отвечает Катерина, — он, мне кажется, не был настолько религиозен.
— Так что не знаем и, наверное, уже никогда не узнаем, — тихо говорит фотограф. Он не смотрит в этот момент на Катерину и не видит, как странно она меняется в лице — рот будто сползает вниз и вбок, расширяются зрачки, словно от внезапной боли. Ложечка звякает, и Бо, вздрогнув, продолжает:
— Удивительно, как вы сказали — только не в «Апельсине»… А обо всем этом в последний раз так вспоминал именно там. Когда Келли приехал…
— Я помню.
Бо Финне наконец-то поднимает глаза, и это все, что он успевает сделать, прежде чем вовсе не Катерина накрывает его руку своей.
— Бога ради, — говорит это существо, — посиди спокойно. Просто посиди и посмотри на меня.
Фотографу очень, очень страшно. Он не может даже кивнуть. Даже моргнуть не может. Конечно, это совсем другой страх, не тот, о котором вспоминал только что, но парализует он точно так же. Вокруг жаркий вечер, людный город, солнце садится в океан, и Бо видит, как острые тени скользят по лицу напротив, будто скальпели: резче стали скулы, глубже ушли, удлинились в разрезе и потемнели глаза, изменилась линия рта.
И голос тоже изменился.
— Она правду сказала, Бо. Я умер. Почти. А потом оказалось, что я могу ее слышать. Говорить с ней могу. Вот я ее и попросил… на время.
У говорящего при этих словах дергается рот. Бо, наконец, переводит дух.
— Ну что ты все таращишься? В кои-то веки вылезешь черт знает откуда поговорить с человеком, а он только глаза пучит! Сказал бы уж что-нибудь! Ты пойми, я ж не знаю, сколько она выдержит там…
— Где?
— Ну, там… — собеседник пожимает плечами. — О, кофе… это ее? Я допью тогда, — и припадает к почти остывшей непочатой чашке, и счастливая улыбка расцветает на лице.
— Я… просто не знаю, что тебе сказать, — выдыхает Бо наконец. — Ну… не спросишь же: «Как тебе там?».
— Хреново, — отвечает Келли. — Там — хреново, брат мой Бо Финне, и если что — торопиться туда не надо. И мороженое я ее доем, а то вон уже растаяло…
Он придвигает вазочку — совсем не так, как это сделала бы Катерина, — быстро глотает, замирает. У Бо начинает мерзнуть душа, а Келли, кажется, счастлив как ребенок.
