На левой руке у него, там, где обручальное кольцо — два пальца не гнутся, безымянный и мизинец, это видно, когда он собирает фотоаппарат, прилаживает вспышку. Ничего особенного, мало ли у кого может быть сломана рука.
— Катерина.
О нет, только не сейчас. Ты видишь, я занята.
— Катерина. Дай мне… посмотреть. Пожалуйста.
Он очень взволнован.
— Пожалуйста. Я, кажется, его знаю…
Ну хорошо. В конце концов, пусть еще и Келли посмотрит. Хотя все равно, если этот человек из DINA, он уже видел все, что не нужно было видеть. Катерина делает вдох и выдох…
И Келли узнает его.
— Бо! Бо Финне!
Фотограф вздрагивает и роняет арпильеру, которую только что разглядывал.
Оборачивается и видит бледную, страшную, ледяную сестру Кармелу. Или нет.
— Что вы сказали?
Он весь сейчас как воплощение буквы «О»: широко раскрытые глаза, расширенные зрачки, приоткрытый рот. Непонятно, замечает ли он адскую подграничную возню: «Немедленно прекрати! — Дай посмотреть! Дай мне поговорить с ним! — Да ты с ума сошел, О’Шоннеси, сиди тихо!», и чует ли он хоть чем-нибудь, как гнется и пружинит невидимая мембрана, в которую колотится всей оставшейся сущностью буйный дух.
Катерина-то чует. Это вокруг нее корчится и волнами идет белый свет. Но надо стоять ровно, дышать по возможности тоже ровно.
— Бо Финне, — повторяет он и наклоняется поднять коврик. — Вы сказали «Бо Финне»…
Он сидит на корточках и смотрит на нее снизу вверх, с лицом, залитым лихорадочным румянцем — это видно даже в полумраке кладовки.
— Это было мое прозвище… А я все думал, — он встает и бережно кладет арпильеру на стол, и левая рука с негнущимися пальцами задерживается, чтобы погладить выпуклое шитье. — Я все думал, откуда я вас знаю… Я вас видел… Однажды… давно. Но у вас такое лицо… незабываемое… Выходит, Келли и вам рассказывал…
Катерина кивает, она не может говорить, потому что Келли все еще здесь, и он в ярости.
— Вы очень бледная, — говорит Бо Финне, фотограф Бенедикт Карре, — тут и правда духотища такая. Простите меня, я еще недолго… просто… Они такие… Я…
Катерина наконец невидимым движением заталкивает разъяренного Келли в глубину: «Сволочь! Damnu ort, a bhitseach! Я тебя ненави…»
Теперь можно.
— Не беспокойтесь, — говорит она твердым, ровным, спокойным голосом. — Делайте вашу работу. Я в порядке.
Он действительно принимается за работу, выбирает арпильеры, раскладывает их на столе под лампой, примеривается, делает снимок — раз, два, три раза щелкает затвор. И спустя несколько минут все-таки начинает говорить — благо смотреть на Катерину ему не нужно.
— Значит, вы его тоже знали…
— Кого, простите?
— Келли. Ну, Келли О’Шонесси, это же он мне прозвище придумал. Я давно его не видел… Лет семь-восемь… нет, больше, да в семьдесят восьмом он был здесь.
— Да, мы… были знакомы, — отвечает Катерина.
Фотограф делает еще несколько снимков молча. Потом замирает с фотоаппаратом в руках, будто задумавшись.
— Он хороший человек. Странный, но… хороший. Беспокойный. Вечно что-то делал, придумывал, все вокруг него кипело… Эх… давно прошли те времена. Где он сейчас, не знаете?
Это больно. Когда ты — тюрьма из мягкой плоти, из хрупких костей, из несильного духа… Это больно.
— Он… умер.
— Ох. Не может быть. Как же это?
— Несчастный случай.
Бо наконец поднимает на нее взгляд и сам меняется в лице: начинает быстро, не глядя, разбирать фотоаппарат, укладывает его в сумку.
— Пойдемте, сестра. По-моему, вам совсем нехорошо. Мне… очень жаль.
— Это ничего, — отвечает Катерина, но она и сама уже снаружи, и запирает арпильеры на два замка, не забыв погасить свет. — Не беспокойтесь обо мне.
— Как же не беспокоиться, у вас такой вид, как будто вы привидение повстречали там… Конечно, эти… коврики, они… Тяжело это все, я понимаю. Знаете, я ведь помню вас в лицо, но не помню, чтобы мы как-то встречались. А сейчас каждый человек из тех времен… до этого всего… он дорог. И нас все меньше. Вот и Келли, вы говорите… Ох, печаль, простите, если я что не так, я ведь ничего не знаю… Я вот что хотел спросить…
— Так спрашивайте.
Фотограф останавливается. Голубые глаза его смотрят тревожно.
