— Ох, Келли, ты страшные слова говоришь. Разве жить для других — это умереть?
«Да я вон и умер, только попробовал… А ты — ты вспомни, что сама о себе говорила: „мертвая, мертвая“… Нет, милая, видишь, в чем разница между нами и им? Он себя строго сохранял, никому не позволял ослепить себя. А мы ему позволили. Потому мы сами виноваты. Что уж об этом говорить. Таким, как он, судьба, видно, — светить, оберегать. Заботиться — но не любить. Я только любил тебя несколько часов — а спас-то тебя он».
Несколько часов. Несколько часов, когда кто-то — нет, не кто-то, а именно он, Келли, — был с ней. Смотрел на нее. Касался ее — не только тела, но еще и души, измученной и замерзшей. Несколько часов тепла, после которых уже — только лед и мертвый камень. Ее последний мужчина. Ее…
— Ох, прекрати. Келли, прекрати! Замолчи!
Она не может говорить, она всхлипывает. Ей больно, но это не та боль, привычная, притупленная годами и безнадежностью. Эта — новая, острая, внезапная. И она не может сопротивляться, потому что это знание. Много знания — много боли.
«Хорошая моя? Я обидел тебя? Тем, что ругал его тут?»
— Нет, — наконец отвечает она. — Нет. Я плачу, Келли, потому что Господь так решил, наверное… Чтобы я… Чтобы мне любить только мертвых.
«Снова ты из-за него плачешь. Бедная моя. А я даже слез твоих вытереть не могу! Что за судьба!»
— Не только, — шепчет она, не может молчать. Не может. — Не только. Что за судьба!
Келли с минуту молчит. Потом голосом, осипшим от напряжения — как это может быть? — но сейчас она уже ничему не удивляется. — спрашивает:
«Это что же… И из-за меня тоже?»
Катерина молча кивает. Страшно говорить такое, но она кивает. Она не знает, видит ли это Келли или чувствует еще как-нибудь. Но он отзывается — и в этот раз голос у него почти удивленный. И почти гневный.
«Но я же… Я уже не мертвый! — и, словно воздуху глотнув, снова: — Мы оба больше не мертвые…»
— Нет, — очень тихо, почти неслышно отвечает Катерина.
Потому что я должна жить своей жизнью.
И наступает тишина — совершенно отчаянная.
«Он спросил — почему роза? Что это означает?
Удивительно, но он, кажется, в каком-то смысле слепой. Я знаю, что он может смотреть моими глазами — тогда все становится каким-то немного другим… Но в этот раз он еще и потрогать захотел. Я разрешила.
Подсолнух вышел такой, каким мы его оба помнили. Высокий, стройный, лицом кверху, к солнцу. Но вся арпильера была желтая, черная, зеленая и коричневая. А мне почему-то ужасно недоставало там красного. Может, просто увидела у кого-то из мастериц алые лоскуты. Уж не знаю, из чего они их нарезали — цвет был такой густой, не вылинявший. Я попросила несколько штук… И сложила из них розу. Прямо поперек стебля подсолнуха. Она там светилась, словно кровавая звезда в венке из зеленых листьев и шипов. Большие шипы получились, торчали, как единорожьи рога.
Он потрогал ткань.
„Подсолнух. Так. Так. А это…“ — и что-то сказал на своем языке, что-то вроде: „Гьялем, агэс рос…“ и тут же пояснил: „И роза. Роза. Почему она здесь?“
„Потому что это ты“.
„Я? Матушку мою звали Роза, Роуз, но я-то почему?!!“
Ох, любимый, что тебе сказать… Может быть, потому, что роза всегда напоминает про свою дикую суть — как бы пышно ни цвела, а все старается выпустить веточку шиповника. А еще она нетерпеливо ждет тепла, жадно впитывает воду, свет, воздух — и вырастает пышным высоким кустом, иной раз почти даже деревом. Роза гордая, стойкая, цветет до самых морозов, да и потом еще нераспустившиеся бутоны остаются на стеблях… Скорбная она и радостная, щедрая и тайная. Неуловимая.
Иногда он словно слышит мои мысли. А может быть, просто совпало.
„А еще у нее шипы вон какие, — говорит он. — Я тоже… С шипами“.
О, я знаю, любимый, я знаю».
И правда, Келли похож на розу — растрепанную, огненную. Он очень окреп за то недолгое время, что они разговаривают по ночам и общаются днем тем странным способом, когда он будто вмешивается в зрение или другие чувства Катерины. Когда она чувствует себя странно. Очень странно.
«Родная моя. Моя любовь… Ведь ты теперь единственная моя любовь, а я весь твой, сколько осталось… Как было бы хорошо знать, что ты мое пристанище. Что я могу быть жив — хоть бы и через тебя, через твои глаза и душу…»
